По Южной и Центральной Африке

Новое испытание оставляло в тени все ужасы, пережитые во время путешествия. Обувь оставалась у одного лишь Лееба, да и то это были так называемые походные, то есть очень тонкие сапожки, которые пользуются большой популярностью в Южной Африке, ибо на сухой мягкой почве отлично служат своим владельцам. Будь на нем настоящие сапоги, он бы прокладывал путь другим, наступая на стебли и ломая их. А так это было невозможно, тем более что он хромал и рад был уже тому, что с грехом пополам продвигался вперед.

Вероятно, многие из моих читателей пробовали на даче ходить босиком. Боль, которую вызывают подобные попытки, говорит о том, насколько изнежила наши ноги обувь. Но что сказали бы люди, если бы палач заставил преступника идти босиком по сжатому пшеничному полю? А пшеничное жнивье не идет ни в какое сравнение с древовидными в палец толщиной остатками южноафриканской травы, которая растет так густо, что пройти между стеблями невозможно! Будь мы обуты в сандалии, наши лодыжки и даже икры все равно пострадали бы. Но мы были босы, ноги наши покрылись язвами, суставы распухли. Вот такими ногами, которыми было бы больно ступать и по паркету, нам предстояло пройти несколько километров по пожарищу. При этом мы провели весь день с одиннадцати часов под африканским солнцем, страдали от голода и душевных мук, пересекли несколько больших болот…

Предоставляю фантазии читателя воспроизвести картину всего, что мы пережили на этом пути. Не стану рассказывать, как с каждым мигом на багровых, раздувшихся, кровоточащих ногах появлялись новые порезы, какую боль причиняли зола, пыль, а в некоторых местах и ил, проникая и раны. Каждый шаг вперед сопровождался стонами и криками боли. Больше всех страдала моя жена, и африканцы пытались было нести ее, но даже их толстая, как подошва, кожа не могла защитить от острых остатков стеблей. Я разорвал свою куртку на куски, чтобы ими хоть немного прочищать наши раны.

Всякий раз, когда кто-нибудь садился, приходилось останавливаться всем, ибо никто не должен был удаляться от остальных больше чем на сто пятьдесят шагов. Постепенно к острой боли и усталости присоединилась сильная жажда. После трехчасового марша она превратилась в такую муку, что вместе с палящими лучами солнца вызвала отупение и чуть ли не умопомешательство. Одни смеялись, другие шли, тупо уставясь в землю.

Постепенно всеми овладело безразличие к опасности, граничившее с безразличием к самой жизни. Я тоже испытывал это чувство. У меня шумело в голове, и я впервые в жизни перестал думать о том, что нам угрожало. Всякий раз, когда кто-нибудь садился на землю, я слышал: «Лучше смерть, чем такие страдания. Нет. господин, я не могу идти дальше». Несмотря на полубессознательное состояние, мне приходилось находить слова, которые доходили до сердца наших африканцев и напоминали им о крючках на копьях машукулумбе. Только после этого носильщики снова поднимались на ноги и шли вперед. Я начал думать, что мы не достигнем в этот день Луэнге, а между тем это было важнейшим условием нашего спасения.

Мой план состоял в том, чтобы дойти до северного берега Луэнге вечером, то есть в такое время, когда местные жители меньше всего будут думать о нас, а челны их окажутся на берегу без присмотра, и в темноте переправиться на южный берег. Тогда мы могли бы спастись. Если же весть о нашем бегстве, которая назавтра обязательно достигнет берегов Луэнге, опередит нас, машукулумбе спрячут челны, а нас окружат и, может быть, перебьют.

Мои спутники — как европейцы, так и африканцы — понимали, что я прав, и, скрипя зубами от боли, продолжали идти вперед.

Через 3 километра мы почувствовали себя такими обессилевшими от усталости и чудовищной жажды, что я и сам подумал: дальше идти невозможно. Впереди показалось несколько деревьев, по которым мы сориентировались: поблизости находилось селение вождя Ньямбо. Нам предстояло пройти между этими деревьями и рощицей, прилегавшей к селению. После этого нужно было взять на юго-запад, чтобы пробраться к лагунам и дальше на остров. Там мы оказались бы на виду, но зато могли рассчитывать, что найдем в тростниках хоть один челн.

Под деревьями мы заметили хижины пастухов Ньямбо. От них отделилась женщина, которая пересекла нашу тропу. Она несла огромную связку травы, закрывавшую ей лицо. Но вот она бросила связку на землю, чтобы передохнуть, заметила в четырехстах шагах от себя нас, громко закричала и со всех ног пустилась бежать в сторону селения. Из хижины выскочило несколько машукулумбе, но они не подошли к нам ближе чем на 500 метров. Появление их оставило меня совершенно равнодушным, ибо я заметил нечто другое.

Возможно ли это? Метрах в трехстах от нас стремительно опустилась птица. Неужели там вода? Мои спутники остановились:

— Птица! — воскликнул один.

— Да, птица! — отозвался другой.

— Но там не вода, — проговорил Мапани, грызя сырой корень травы, который он только что выкопал штыком из земли.

— Мертвая дичь, падаль! — спорили африканцы.

— Нет. вода, вода!