Почта с восточного побережья

— И военкомат этим занимался, да ведь она просила… Совсем седая такая приезжала…

— Так ты из-за этого в рыбаки перешел?

— Эк, брат! Ты уж меня слишком выставляешь. Ораву прокормить легче — и вся недолга. А это уж по пути…

— А ты меня с ней сведешь?

— Будешь человеком — сведу.

— А что делать, чтобы быть человеком?

— Чтобы быть человеком, надо быть человеком… Пойдем к озеру, что ли?..

На улице было хоть в глаз коли. Для середины июля можно бы и посветлее, облака, что ли, собираются? Душное тепло медленно стекало по переулку, кленовые листья висели тяжело, словно вырезанные из старой листовой меди, и ракушечник под ногами похрустывал глухо, как водоросли. Тишина тоже стояла подходящая.

С безмолвного озера пахло сырыми стружками, смолой и теплыми птичьими перьями; темная и густая, как вар, вода оковывала прибрежные камыши, и только какая-то щепочка или плавающая тростинка неугомонно поблескивала в отсвете последнего уличного фонаря. Глаза уже привыкли к ночи, и поэтому заметен был недалеко мысок со смутными штабелями сплавных бревен, и даже угадывался зубчатый раздел между небом и лесистыми островами. Но воды там, посередине, видно не было, только черный провал, словно острова были берегом другой планеты. Далеко позади нас, на горе, эластично гудела компрессорная станция газопровода, и оттого, что этим звуком цивилизация подталкивала нас в спину, хотелось влиться в и без того влекущее озеро.

— Тянет, зараза, — угадал Серега, — сколько раз сижу на берегу, так и качаюсь между водой и сушей. Леня-то Ивакин там… А?

Он прикурил, кинул вперед себя полусгоревшую спичку, та, пролетев, как ракета, взорвалась и прошипела на воде где-то бесконечно далеко, и вслед спичке бурливо ударила в камышах серьезная рыба, «чиво-чиво?» — встрепенулся в болотце за прибрежными кустами любопытный турухтан, «з-р-р-я…» — сонно ответила ему кряква, и бездна перед нами исчезла, наполнилась многообразной жизнью, и Сергей, чувствовалось, задымил веселее, и озеро ожило, колебнулось, залепетало последние новости отзывчивому дюралевому катеру и равнодушным деревянным лодкам. Только одна из них, вытащенная наполовину на берег, откликнулась живо, будто только и ждала, когда добегут до нее волночки, шелохнут, ответ истребуют…

Я знал, почему не спится этой старой, с круглой кормой ладье, каких давно уже не строят лодочные мастера, постигшие подвесные моторы. Может быть, с самой весны эта ладья впервые оставалась примкнутой к железному штырю, уходящему в землю, и спать ей просто не хотелось, ибо для нее привычен был иной распорядок: отбой под утро и подъем в конце дня.

…Третьего дня мы с сынком припозднились, доплелись до дому на последних каплях бензина, никаких сил у нас не осталось снимать мотор, и мы решили, что будем спать в катере у пристани — и никакая гайка! Мама Лена попыталась усовестить нас, но, увидев, что мы раскладываем сиденья и надуваем матрацы, заспешила в наступающем сумраке домой за шерстяным одеялом. Вместе с одеялом дарованы нам были ватрушки с бидончиком молока, и после ужина я закрыл глаза раньше, чем достал головой подушку. Сынок впервые в жизни спал не на суше и потому долго заряжал озером свой водяной пистолет, потом рассверливал меня то коленками, то локтями и, наконец, попросту, как вахтенный штурман, поднял меня, доложив, что курс ведет к опасности и столкновение неизбежно.

Лодочный мотор ревел рядом. Высунув голову наружу, я ничего не увидел, а только услышал, как прямо на нас через тростник полным ходом ломится лодка. Она вырвалась из зарослей напротив пристани и ринулась к берегу, я различил на ее высоко вознесенном носу неясное женское платье, огонек папиросы светился над мотором, лодка скользнула мимо нас с шумом и лопотом гусиной стаи, и в тот миг, когда она должна была стукнуться о берег, рулевой выключил мотор. Попутная волна пророкотала по лавинам и лодкам, и девушка сказала среди плеска и стука:

— Опять, Генка, всю улицу разбудишь!

Генка сплюнул за борт папиросу, скрипнув резиновыми сапогами, сошел в воду и подал девушке руку. Платье перепорхнуло на мостик да так и обвилось вокруг темной фигуры рулевого.

— Отличный маневр, — заметил я, — глазомер у парня что надо. Ложись спать, сынок.

Сынок положил в изголовье свою брызгалку, нехотя угнездился рядом, и волны за бортом стихли, но через несколько минут девушка испуганно сказала:

— Ой, Геночка, поднимись сюда, тебя в ил засасывает!..

— Фу! — сказал сынок. — Я никогда целоваться не буду. Может, у нее нос холодный…

— Если ты еще будешь рассуждать, я выведу тебя на пристань и скажу: вот, люди добрые, этот шкентель имеет для вас несколько деловых советов.

— Ну и пусть целуются, — смирился сынок, — мне не жалко. А тебе?

— А мне и подавно.