Почта с восточного побережья

Наутро сынок долго и кропотливо рассматривал Генкину старую лодку, словно она должна была сохранить на себе небывалые следы ночных событий, но лодка была как лодка, рабочая, ободранная, с побитым носом и обшарпанной моторами кормой; ясно, долго ей лихих Генкиных швартовок не выдержать, но девушка в белом платье, что пролетала на ней высоко над озерными тростниками, сделала эту лодку необычной, и сынок взрослел возле нее на глазах…

— Слушай, Сергей, ты не знаешь, чья это ладья?

— Эта? Генки Иванова. Весной с флота вернулся. Влюбленный, жуткое дело! А что?

— Да так…

— Пустует… Майку-то на сенокос услали, вот и пустует…

— А ты откуда знаешь?

— Сказал… Он же ко мне каждый вечер подлетает. Уху когда сообразят… одной любовью сыт не будешь.

— Ты всемогущ, однако!

— Дело такое, лишь бы Майку не упустить. Она тут, пока Генка служил, чуть замуж не выскочила. Но теперь, конечно, шабаш. Не те люди на флоте!..

Посвежел Сергей Еремеич, и вернулись к нему его тягучие манеры, и местный говор, и хитреца, а озеро снова стало тихим, безжизненным и огромным; ни звездинки не отражалось в его воде, облака поглотили небо, и лишь на востоке у парома шевелился в воде красноватый факел — наверно, за мысом жгли костер.

— Дождь будет, — сказал Сергей, — чувствуешь, душно? Беспременно, сегодня же ночью пройдет, хочешь — поспорим?

13

Все мои довоенные воспоминания связаны с трехколесным велосипедом, не таким, конечно, что пострадал вместе с сынком в переулочной схватке, каждому времени — свои колеса. У сынка велосипедик сплошь металлический, с цепной передачей и пружинным седлом, при желании его можно перекомбинировать в двухколесный, а у меня жесткие педали размещались на оси переднего колеса, а седлом служила деревянная, сужающаяся к рулю, лавочка, расписанная фиолетовыми, алыми, желтыми цветами и отлакированная, словно нынешняя сувенирная солонка. Садиться верхом на такую скамейку было страшновато и соблазнительно, как на трон, и сам велосипед, как трон, имел обыкновение врастать в любое место, где он оказывался, стоило лишь некоторое время его не трогать.

Но зато, в противоположность трону, на нем можно было размещать столько народу, сколько позволяла площадь доски, и катались мы на нем чаще всего под горку втроем, на ровном месте вдвоем, по очереди — на педалях и сзади на подтолкушках.

Компанию, как правило, мне составлял Серега Прахов, а брат его, Николай, нами был от велосипеда отлучен, потому что он себе выгадывал такой график катания, чтобы подталкивать, когда мы едем под гору, а самому педали крутить, когда толкачи сзади изо всех сил пыхтят.

Жили мы тогда на углу возле аптеки, в большом деревянном доме, расположенном на двух улицах сразу. Может быть, это были даже два дома, сросшиеся углом, так что длинный темный коридор начинался с крыльца на одной улице, потом поворачивал на 90 градусов и тянулся к маленькому дверному оконцу, выходившему к хозяйственным воротам по другой улице. Праховы жили у крыльца, а мы у оконца, и лучшего трека для наших велогонок нельзя было придумать ни дождливой осенью, ни зимой, ни ранней весной.

Коридор был настолько ровным, что даже Колька Прахов тут ничего выхитрить для себя не мог, но он же нас и подвел под монастырь: поставленный у крыльца, чтобы оповещать о появлении многочисленных коридорных жильцов, он промолчал однажды, и мы с Серегой в самом темном месте, на стыке двух коридоров, сшибли с ног Софью Сигизмундовну, супругу аптекаря, даму высокую, чопорную и в пенсне. Пенсне разбилось, и нас Софья Сигизмундовна, обрушиваясь, помяла порядком, но самым печальным было то, что отец снял в коридорной кладовке с самого высокого гвоздя хомут и прицепил туда велосипед — висеть до лета. Через неделю мы с Серегой в этот хомут хотели запихнуть Кольку, но хомут оказался Кольке великоват, а Колька наябедничал, и были у нас с Серегой снова большие неприятности.

Теперь я думаю, требовалось нам иметь терпение и перевоспитывать Кольку Прахова каждый день, но мы от него, от вредины, отмахнулись, вот он и живет теперь, морали читает, а защитные очки носит даже в пасмурную погоду.

А мы вместо Кольки взяли себе в компанию Симку Петрикова.

К довоенному велосипеду приложено еще одно концентрированное воспоминание: шоссе. Проходило оно из конца в конец через город по вековечной трассе, и булыжник на нем был какой-то не такой, как на других улицах: я через шоссе без подталкивания переезжал, а через любую улицу — попробуй! И вот осенью понаехали люди, стали с этим шоссе, которое проспект Советский называлось, чего-то делать. Делали, делали, потом снег выпал, и все уехали.

А весной, только булыжник прорезался, появились те же строители около нашего дома. С ними машина трехколесная, как мой велосипед, только высокая, водителя не видно, и переднее колесо у нее шириной с коридор, где мы Софью Сигизмундовну завалили. И еще котлы чугунные на кострах расставили, новыми лодками оттуда пахнет, а вокруг сереньких камушков — с утра до вечера бросай — не перебросаешь.