Почта с восточного побережья

Однажды утром мы проснулись, солнце в стеклах качается, мама торопится, нас наряжает, красненькие бантики к рубашкам пришивает, как девчонкам, и чай сладкий с такой белой булочкой, что и без слов понятно — Первомай пришел.

Я полбулочки съел, а тут Серега Прахов готовый заявился, пришлось вторую половину в карман сунуть, чтобы мама из-за стола выпустила; вынесли мы с Серегой велосипед на улицу, колеса протерли молоденькой травкой, через улицу прокатились для пробы, на угол выехали. На углу под красным веселым флагом Колька Прахов стоит, пасхальным яйцом зазывает, надо же — до Первомая сберег, а мы уж и забыли, как скорлупа на битках хрустит!

Может, мы б до чего-нибудь вокруг этого яйца и дотолковались, только увидели мы с Серегой шоссе. А шоссе — это такая ровная, гладкая, словно коридор, дорога, только широкая, черная и еще блестит, а с нее к песчаной обочине облом.

Шоссе парило и дымилось, как хлеб, снятый с пода, и запах от него шел такой, какого мы до этого не знали.

Подошли мы к шоссе поближе, асфальт с краю поковыряли, вниз под горку посмотрели, где урчала, перекатывалась взад-вперед украшенная красным флажком трехколесная машина, и в другую сторону тоже. Там, правда, шоссе обрезано было и стояла фигура из четырех досок крест-накрест, черновик противотанкового ежа, которые потом на этом шоссе устанавливали в войну, а дальше — булыжник с кучами песка.

Колька Прахов с нами тоже посмотрел и говорит:

— А слабо́ вам под горку съехать!

Мы с Серегой только переглянулись: раз уж мы в огород через какую крутую канаву катались, то тут и делать нечего, только бы дяденьки строители не заругались, никто ведь по шоссе еще не ездил, даром, что ли, оно блестит, как бабушкин комод.

А тут из-под дощатого угла вывернулась на дорогу разноцветнейшая колонна. Три трубы́ впереди нее выбрасывали в воздух золотые искры, а позади труб люди несли портреты и транспаранты и пели сразу несколько песен.

На подходе к началу шоссе трубы грянули «Варшавянку», мы вместе с велосипедом забрались на шоссейное полотно, я засунул ногу в спицы, чтобы меня не сдуло с дороги звуками марша, сердце у меня начало подпрыгивать, как гуттаперчевый мячик, Серега Прахов вцепился в руль велосипеда, а Колька вжал голову в плечи и спрятал за спину яйцо.

Когда оркестр поравнялся с нами, мы увидели правофлангового трубача — пожарника дядю Костю. Дядя Костя подмигнул нам покрасневшим от напряжения глазом, и тогда мы с Серегой не выдержали и покатили на велосипеде по шоссе рядом с оркестром. Педали сначала крутились неощутимо, потом пришлось нажимать на них, будто растягивая чулочные резинки, но оркестр по обочине уходил вперед, я налегал на педали изо всех сил, однако мы остановились. Серега перестал колотить меня по спине кулаками, хотел слезать, чтобы подтолкнуть сзади, но замер: колеса были по самый обод погружены в гудрон.

Колонна проходила мимо, во главе ее, сразу за оркестром, я увидел сосредоточенного, серьезного отца, со сверкающими значками на груди, руки у него двигались не совсем по-военному, а будто бы он косил впереди себя невидимую траву. А люди пели, Колька Прахов топтался на обочине, размазывая завистливые слезы, а мы сами были как лодка на мели, и дело клонилось к тому, чтобы и нам поплакать. Тут из колонны вышел парень без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами, выдернул нас вместе с велосипедом из гудрона и поставил под одобрительные возгласы на обочину. На колесах у велосипеда оказались нашлепки, как лыжи, на ботинках у парня и того больше, но он, ни слова не говоря, обскоблил их куском щебенки и убежал догонять своих, а мы с Серегой полпраздника отчищали колеса щепочками и песком, Колька Прахов больше не плакал, но и не помогал, и колеса долго еще приклеивали на себя все, что попадалось.

С тех пор доброта для меня всегда молчалива, и мне кажется, что проявление ее лишь в самом общем плане может сопровождаться трубами, литаврами и транспарантами; доброта — не праздник, а осуществленное желание помочь.

А Первомаи с тех пор всегда пахнут смолеными новыми лодками, новорожденной травой и нефтяным дымом, и все они бывают освещены золотыми искорками, даже если идет в это время, как в Мурманске, снег с дождем…

Тот Первомай был самый довоенный, а следующий настоящий Первомай, который я помню, начался 30 апреля, в день рождения мамы, когда наши взяли штурмом рейхстаг.

14

Такой весны я больше не помню. Грохотало с последнего снега и, кажется, до осени. Московские салюты перепутались с первыми грозами, может быть, гроз тогда не было вовсе, но салюты гремели, это точно. Затемнение было снято, на пожарной каланче вместо сирены установили большой репродуктор, и прозрачными весенними вечерами городок слушал, как перекатывается фейерверк в небе над Кремлем, и знатоки на слух угадывали, из скольких орудий производится салют.