Почти счастливые женщины

Подойдя к знакомому дому, остановилась – сердце выпрыгивало из груди. Зачем она приехала? Кто ее звал? Возможно, Максима вообще нет на даче. А если и есть, вряд ли он ей обрадуется. А если он… не один? Об этом она не подумала. Нет, конечно, она придумала наивную легенду – была рядом, у подружки на соседней станции. Вот и заглянула. А что тут такого? Ведь они знакомы, правда? Решившись, открыла калитку: была не была. Не сбегать же сейчас, когда она здесь. Да и вообще, хватит быть такой трусихой! Правильно говорят – за свое счастье надо бороться. Вот она и борется… ну, как умеет. Медленно шагая к дому, твердила про себя: «Я приехала тебя поддержать! Я приехала, чтобы тебя поддержать!»

Окна были открыты – значит, он там! Поднявшись по ступенькам, постучала в дверь. Из комнаты доносилась музыка. Постучала громче. Обмирая от страха, крикнула:

– Эй! Есть кто живой! Максим! Это я! Аля Добрынина, внучка Софьи Павловны!

Спустя минут пять дверь отворилась, и на пороге появился Максим. Хмурый, со спутанными отросшими волосами, с голым торсом и в джинсах. Босой. Уставившись на нее словно на привидение, сквозь зубы выдавил:

– Ты? Откуда?

Она что-то залопотала, понесла какую-то чушь про друзей, что живут поблизости, про то, что просто так, на всякий случай.

Он оглянулся назад, в темноту дома, окинул ее тяжелым взглядом и с нескрываемым раздражением выдавил:

– А тебя не учили, что надо предупреждать, А-лев-ти-на? Не объяснили, что в гости без приглашения неприлично?

Опустив глаза, Аля, готовая провалиться сквозь землю, молчала.

– Занят я, понимаешь? Занят! Ну и вообще… У тебя что, крыша поехала? Весеннее обострение? Ты вообще чего приперлась, подруга детства? Я не один, понимаешь?

Не дослушав, Аля бросилась прочь. Выскочив из калитки, побежала дальше, по улице. Дальше, дальше. Бежала не разбирая дороги. Подальше от него. От этой дачи.

Так ее никогда не унижали. Ну и правильно, сама виновата.

В пролеске, ведущем к станции, она споткнулась об торчащую корягу и упала лицом вниз. Лежала долго, подняться не было сил. Лежала и ревела в голос, громко, с подвываниями, с всхлипами.

Поднявшись, увидела, что лицо и колени разбиты в кровь. Дрожащими руками достала из сумки зеркальце, никак не могла открыть створку, а когда открыла, увидела себя во всей красе и заревела еще сильнее, еще громче: разбитые в кровь губа и бровь, из которых текла кровь. Черное от земли лицо, вперемешку с зеленым соком свежей травы, песок в растрепанных волосах, песок на зубах. На секунду стало смешно: ну и видок. Не дай бог, на станции или по дороге попадется милиционер. Точно заберут в каталажку.

Села на землю, кое-как оттерла послюнявленным платком лицо, отряхнула одежду, налепила на кровоточащие колени листки подорожника и пошла на станцию. Болело все: лицо, разбитые локти, зудящие колени, грудная клетка. Зубы и те болели. Потрогала, пошатала – все вроде на месте. Хоть за это спасибо. Только кому?

Шла и ревела от жалости к себе, от своей глупости, от отчаяния, от обиды. От унижения. Вот это было страшнее всего.

В поезде встала в тамбуре, отвернувшись, уткнулась лицом в стекло, только бы никто не видел, не разглядывал, не задавал вопросов.

Приехав в город, после долгих раздумий, все же взяла такси – в таком виде ехать в метро было немыслимо.

Из автомата у дома позвонила Оле.

Сказала, что упала, разбилась, домой идти неохота, Софья поднимет панику.

– Можно к тебе хотя бы на пару дней?

– Приходи. Только… у меня тут тоже, как понимаешь, не рай. Катя в ремиссии, но… Ладно, сама все увидишь.

Открыв дверь, Оля застыла на пороге, внимательно разглядывая подругу, с иронией спросила:

– Один вопрос – от кого бежала?

– От себя, – тихо и серьезно ответила Аля и взмолилась: – Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем!

В доме странно пахло.

– Принюхиваешься? – усмехнулась Оля. – Ага, тухляком воняет. Она прячет продукты, а потом забывает. А нахожу по запаху. То котлету сховает, то куриную ногу. Вот такие у нас, подруга, дела. Не жизнь, а каторга. Тюрьма, Алька. Знаешь, она макароны считает! В смысле, макаронины! Отсчитывает: «Шесть палок себе, шесть мне. Вари, – говорит, – наедимся». Масло покупать не разрешает, скандалит – только маргарин. На рынок ходит к закрытию и клянчит то помятый помидор, то скукоженный огурец, вялую картошку, увядший укроп. Капустные листья подбирает – те, что продавцы обдирают и в ящик выкидывают. Семечки рассыпанные собирает в кулек. Куриную кожу выпрашивает. И тащит все это домой! Заходит, и глаза от счастья горят, светятся: «Смотри, что я принесла! Я же добытчица. Без меня мы бы пропали!» Как тебе, а? А деньги-то есть, Аль. Небольшие, конечно: ее пенсия по инвалидности, мои алименты. Да, и еще! В комиссионку повадилась! Соберет мешок говна – старых лифчиков, трусов, тряпок полудраных, обувь раздолбленную – и вперед! У нее не берут, гонят прочь. А она скандалит, рыдает, на колени становится. Вот так и живем.

– А где она сейчас? – осторожно спросила Аля. – Дома?