Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

В приемной я застал дежурного чиновника, молодого человека, к которому обратился было по-французски с просьбой доложить обо мне и назвал себя. Он с готовностью ответил мне что-то по-русски и вскоре вернулся, предшествуемый вчерашним начальником отделения. У последнего вид был не предвещающий ничего доброго. Со строгим лицом подошел он к длинному узкому столу, который разделял на две части комнату, подобно тому, как это бывает в банкирских конторах и меняльных лавках, и дал знак мне приблизиться. Затем быстро, не ожидая моего вопроса, сообщил мне, что помощник министра иностранных дел не признает возможным выдать мне просимое разрешение на выезд из Польши в пределы Германии на основании лишь представленных мной документов; что ему необходимо собрать обо мне подробные сведения, откуда я и как попал в Польшу. Этим, очевидно, давалось мне понять, что моим словам об истории моего бегства из Совдепии никакой веры не дается. Я, конечно, не настаивал на разъяснении этого, весьма мало лестного для меня, обстоятельства, и только спросил, каким же образом предполагается собрать эти сведения, которые могут быть получены только из Советской России?

– Ну это нас не касается, это дело жандармерии, – ответил он мне.

А на вопрос: «Сколько же времени мне придется ожидать решения моего дела?» – пожал плечами и обронил: «Недели две-три».

С этими словами положил предо мной мои документы и, круто повернувшись, ушел.

С растерянным и огорченным видом смотрел я на свои документы, добытые с большими хлопотами, на которые я возлагал такие большие надежды. По опыту знал я, как просто эти две-три недели при желании могут продлиться и на месяцы. Конечно, никто не понуждал меня торопиться, напротив, даже уговаривали пожить еще в санатории, но, как я уже заметил выше, бездействие начало тяготить меня, а тут, кроме того, надо признаться, присоединилось еще чувство уязвленного самолюбия: я со всеми уже распрощался и вдруг возвращаюсь на неопределеннее время, попав в разряд подозрительных.

Из этого мрачного раздумья вывел меня голос молодого человека, бывшего свидетелем нашего разговора.

– Ваше Превосходительство, – обратился он ко мне снова по-русски, как и раньше. – К чему вам нужно наше разрешение? Вы имеете разрешение генерала Довбора для проезда в Познань. Поезжайте к нему, а он уже сумеет выпустить вас в Германию.

«А ведь и то правда, – мелькнуло в моей голове. – Чем же я, в сущности, рискую? В худшем случае, вернусь в Варшаву. Почему не попытать?»

Поблагодарив молодого человека за добрый совет, я прямо из Министерства иностранных дел отправился на вокзал Варшавско-Венской железной дороги[103]

. Узнал, что вечером отходит прямой поезд на Познань. Устроил все свои дела. Зашел еще раз сказать последнее «прости» друзьям и знакомым и в десять часов вечера сидел уже в вагоне. Проводить меня пришли на вокзал мой двоюродный брат Николай Николаевич Лавриновский (которого я видел последний раз в жизни; он скончался в Риге в 1930 году) и Глобачев. Поезд тронулся, и начался новый этап моей жизни в изгнании.

Тревожила меня несколько вероятность проверки документов на станции Скальмержице[104], бывшей пограничной станции между Россией и Германией, но, слава Богу, жандармы вполне удовлетворились разрешением Довбор-Мусницкого для проезда в Познань, дальнейший же путь мой их, видимо, не интересовал, так как лежал уже на ответственности познанских властей.

В Познань мы приехали около шести часов утра 16 мая. Как я узнал от спутников, вокзал отстоял от города версты на две, соединяясь с ним вытянутыми вдоль дороги пригородами. Предполагая в тот же день, при содействии Довбор-Мусницкого, продолжать свой путь в Берлин, я решил оставить мой багаж на вокзале и налегке пройти в город для визита, который не должен быть занять много времени.

Хотя день обещал быть жарким, но я не решился оставить свое верхнее платье, которое состояло теперь из брезентового пальто, купленного мной у какого-то жида-старьевщика за 200 марок (самое дешевое, что я мог найти), ибо под этим пальто была по-прежнему фланелевая рубаха, такие же штаны и смазные сапоги[105]

: костюм для иностранного города неподходящий. Меховая кожаная куртка и папаха перешли в багаж; окончательно расставаться с ними я не решался: они сослужили мне хорошую службу, а что ждало меня еще в будущем, было покрыто мраком неизвестности.

Хорошая мощенная дорога сбульваром посередине вела в город. Несмотря наранний час, на улице было уже довольно людно, и, справившись по-польски у некоторых прохожих о доме генерал-губернатора[106], я направился туда с нередкими остановками в пути с тем, чтобы прийти к Довбор-Мусницкому не раньше 10 утра.

Дойдя до центра города, я без труда нашел дворец генерал-губернатора. Действительно довольно величественное здание, обычной холодной немецкой архитектуры, в былое время нередко принимало в своих стенах Вильгельма, когда он приезжал сюда во время маневров в пограничной полосе.

Выло еще рано, и я пошел побродить по окрестным улицам в ожидании назначенного самому себе часа.