Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

– При императоре Николае такого не было бы, – сокрушительно говорил мне сапожник-еврей, у которого я сидел, пока он чинил мои сапоги.

Несмотря на довольно сомнительное положение на границах, польская публика не думала отказываться от своих широких замыслов о восстановлении для новоиспеченной республики тех пределов, в которых простиралась Речь Посполитая в апогее своего процветания{163}.

«От моржа до моржа»[102] было когда-то лозунгом наиболее безумных повстанцев 1863 года. Почему же не осуществить этого теперь, коль скоро обстановка благоприятствует этому? Не думаю, чтобы государственные мужи Польши серьезно мечтали об этом, но средняя публика, безусловно, питала эти империалистические замыслы, забывая совершенно, что именно это в свое время и было причиной политической смерти Польши.

В витринах книжных магазинов в Варшаве я видел карту Европы в большом масштабе с нанесением, условными линиями, границ Польши в различные эпохи. Довольно значительно уклонялись эти линии и на запад от нынешних, но не так, как на востоке – с Россией не церемонились вовсе: не только Минск, Витебск, Могилев, Смоленск и Киев попадали под высокую руку Польши, но Чернигов, Полтава и даже Харьков.

На второй неделе моего пребывания в санатории в Отвецк приехал Глобачев и передал мне, по поручению генерала Потоцкого{164}

, бывшего в то время главой русской военной миссии в Берлине, 150 марок на мои неотложные нужды, с тем что, как только они выйдут, мне будет повторена такая же сумма. Одновременно с этим он мне сообщил, что меня ожидают в Берлине, как только я отдохну как следует. Туда едет из Парижа генерал Монкевиц{165}, на которого генерал Щербачев{166}, представитель адмирала Колчака в Европе, возложил участие в Междусоюзнической комиссии, занятой ликвидацией наших военнопленных в Германии. Имелось в виду привлечь меня к работам в этой комиссии.

Затем дважды наезжали члены швейцарского Красного Креста, под флагом которого состоял санаторий. Один раз приезжал бывший одно время главнокомандующим белыми войсками в Эстляндии, генерал Вандам{167}, по имени которого и назывались денежные знаки, выпущенные Эстляндской организацией.

Этого Вандама, но под другой фамилией, я знал еще до Японской войны, когда я был делопроизводителем в канцелярии Главного штаба. Он был тогда поручиком Ярославского пехотного полка. Способный офицер, пробивший себе дорогу с самых низов, начав свою карьеру посыльным мальчиком на почте, он, не знаю каким образом, проник до Куропаткина{168}, и тот, покровительствовавший всегда людям с инициативой, посылал его в дальние командировки в качестве военного корреспондента. Пополнив свое недостаточное первоначальное образование, Вандам поступил в Академию Генерального штаба, окончил ее, но в Генеральный штаб не попал, препятствием чему, как он говорил мне, послужила его неблагозвучная прежняя фамилия (Едрихин). Это обстоятельство побудило его подать просьбу на Высочайшее имя о перемене фамилии. Высочайшее соизволение последовало, и ему было разрешено именоваться Вандамом, каковым именем он подписывал свои статьи в «Новом времени».

Во время великой войны он был переведен в Генеральный штаб, командовал полком, получил Георгиевский крест{169}

, был произведен в генерал-майоры и во время Белого движения на Западном фронте, до прибытия генерала Юденича, был одно время даже главнокомандующим.

Однажды пришел проведать меня некто Шевелев{170}, бывший адвокат, знавший меня по Смоленску, очень состоятельный человек, смоленский домовладелец. Бежал из Смоленска с семьей, состоящей из жены и двух детей в школьном возрасте, в смутные октябрьские дни. Рассчитывая, как большинство, на краткий срок господства большевиков, он захватил с собой только 30 тысяч денег и почитал себя обеспеченным. Что с ним сталось впоследствии, когда иссяк этот скудный запас, не знаю. Упоминал он между прочим, что мог бы сделаться польским гражданином, как родившийся в Люблине, но, по-видимому, сам не верил тому, чтобы ему пришлось прибегнуть к этой мере; я же думаю, что навряд ли он выиграл бы что-нибудь от этого: во-первых, он ни слова не говорил по-польски, во-вторых, поляки, по всей вероятности, не так-то легко давали согласие на натурализацию лишь на основании случайного места рождения.

Сетовал он на неблагодарность русского народа по отношению к нему, который неоднократно выступал со стороны защиты на выдающихся политических процессах. Хотелось бы сказать ему: «и поделом», но лежачего не бьют, и утешал его примером Шингарева и Кокошкина, с которыми освобожденные их стараниями так называемые рабы самодержавия расправились еще более круто{171}.