Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

К обеду собрались те же лица, что были за завтраком. Шебеко привез вполне благоприятный ответ от американца, и я тут же получил форменное разрешение за подписью Довбора на выезд в Германию.

Когда встали из-за стола, Довбор отвел меня в сторону и сказал мне:

– Завтра я очень рано отправляюсь на смотр. Нам уже не придется увидеться, а у меня есть к вам просьба.

Я с удивлением посмотрел на него, недоумевая, о чем может просить он, всесильный ныне генерал-губернатор целой провинции, у меня, бездомного бродяги?

– Ваше Превосходительство, – начал он, – доставьте мне удовольствие, примите от меня посильную помощь, я теперь при деньгах, а ваши финансы, наверное, неважны. Прошу вас, сделайте мне это одолжение.

Я был тронут до слез его сердечным предложением и, пожав с чувством его руку, ответил, что глубоко ценю его доброту и чуткость и не отказался бы от помощи, если бы действительно нуждался, но у меня совершенно достаточно для проезда в Берлин, а там меня устроят, недаром же меня туда вызвали.

Довбор попробовал настаивать, но видя, что я мягко, но решительно отклоняю помощь, с видимым сожалением оставил свою попытку, и мы сердечно расстались с ним.

Я отправился в мою комнату, по соседству с которой была туалетная с приготовленной для меня, заботами жены Довбора, ванной. Только что я вошел в комнату, как раздался стук в дверь. Явился Шебеко.

– Ваше Превосходительство, генерал искренно огорчен вашим отказом принять его помощь. Он объясняет это вашей щепетильностью. Поверьте, что вы доставите ему истинное удовольствие. Не отказывайтесь.

Самыми убедительными словами я постарался выразить Шебеко, насколько я тронут настойчивостью генерала, и просил передать ему, что никогда не забуду этого движения его сердца, и был бы счастлив, если бы судьба дала мне возможность хоть чем-нибудь проявить мою признательность. С сокрушенным видом посланца, не исполнившего возложенного на него поручения, Шебеко покинул меня.

Не успел я еще прийти в себя после этого трогательного визита, как снова стук в дверь. На этот раз жена Довбора и с той же просьбой. Ну тут уже мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не прослезиться в буквальном смысле. Не помню даже, что ей я говорил и как убедил ее в том, что отказываюсь от их помощи исключительно только потому, что нет надобности в ней.

Отправляясь в Познань, я надеялся на полное содействие мне со стороны Довбор-Мусницкого, судя уже по тому, как быстро было дано им разрешение на проезд в этот город, но очень далек был от мысли, что встречу с его стороны столь трогательный, сердечный прием. Скорее, я мог ожидать некоторую холодность: он имел основание иметь против меня зуб.

Дело в том, что когда он летом 1917 года формировал в Минске Польский корпус, я был главным начальником снабжений Западного фронта, на мне лежало и от меня зависело снабжение вновь формируемых частей всеми предметами снабжения. Революция, формирование национальных войск несомненно указывали на грядущую полную автономию Польши, намеченную еще манифестом великого князя Николая Николаевича в начале войны{185}. При такой обстановке русское добро из запасов фронта, выданное польским войскам, было прямой утратой для России. Поэтому я был крайне скуп на эти выдачи, прикрываясь нередко, что греха таить, тем, что красные армейские делегаты, недружелюбно относившиеся к дисциплинированным польским частям, следят за каждым шагом моим. Конечно, это не могло укрыться от опытного взора Довбора.

Кроме этого было еще и другое обстоятельство, которое, будь Довбор-Мусницкий злопамятным, мог бы припомнить мне.

В августе 1917 года исполнилось столетие смерти Костюшко{186}. Польский корпус решил почтить память национального героя. Было назначено торжественное молебствие и парад. Высшие начальствующие лица, в том числе и я, получили соответственные приглашения. Я не пошел, а когда на следующий день я был с докладом у главнокомандующего, генерала Балуева, последний, похвалив молодцеватый вид поляков, спросил меня между прочим, почему он меня не видел? Я откровенно ответил ему, что, отдавая должное высоким качествам Костюшко как польского патриота, я тем не менее не вижу никаких оснований выражать особое почтение памяти человека, бывшего всю жизнь заклятым врагом России. Балуев промолчал и перевел разговор на текущие дела.