Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Несмотря ни на теплую ванну, ни на мягкую постель, ни на утомительную предшествовавшую ночь, проведенную в дороге, я не так скоро заснул, настолько меня растрогала сердечная доброта семьи Довбора. Действительно, свет не без добрых людей. Оглядываясь назад на свой отрадный путь из Советской России, на свою спокойную жизнь в Отвоцке, я видел, сколько добрых людей Господь Бог послал на моем пути. Все они не видели от меня ничего хорошего в прошлом, не имели никакого основания ожидать чего-либо в будущем, и между тем, совершенно бескорыстно каждый, чем мог, старался помочь мне. Мысль эта укрепляла меня, непроглядное грядущее не представлялось уже таким мрачным, как прежде, когда я покидал родину. Убаюканный этой мыслью, я заснул. Проснулся от легкого стука в дверь. Шебеко пришел разбудить меня. Было шесть с половиной часов утра.

Быстро совершив туалет, вышел в столовую, семья Довбора еще спала, но в столовой для меня был уже сервирован горячий кофе и солидная холодная закуска. Не торопясь поели, и в семь с половиной часов Шебеко повез меня в штабном автомобиле на вокзал.

Экстренный поезд, приготовленный для американского делегата, состоял из одного только вагона первого класса, разделенного на несколько четырехместных купе. Делегат, долговязый, тощий брюнет, уже сидел в одном из них и, разложив на диване карту, делал на ней какие-то пометки.

Шебеко представил меня ему. Он окинул меня, как мне показалось, удивленным взором, пожал руку, промычал «моонин», что у американцев должно обозначать «good morning»[109]

, и вновь погрузился в свою работу. В соседнем купе помещался командированный польским правительством официальный переводчик, местный помещик, поляк, свободно владеющий немецким, английским и французским языками; немного говорил он и по-русски. Он и был моим собеседником в пути.

Прощаясь с Шебеко, я в самых горячих выражениях просил его передать мою глубокую признательность генералу Довбору и его жене за тот прием, который я видел в их доме, и мое искреннее огорчение, что ничем иным, кроме бесполезных слов, не могу выразить им моей благодарности и останусь, таким образом, их неоплатным должником. А его самого от души поблагодарил за то усердие и готовность, с которыми он выполнял возложенную на него Довбором миссию заботиться о моей персоне.

Ровно в восемь часов поезд тронулся. Путь был недлинен: через каких-нибудь два часа мы были уже на пограничной станции, на перроне которой нас, вернее говоря американца, ожидали уже немецкие делегаты. Переводчик подошел к одному из них и начал о чем-то говорить ему, указывая глазами в мою сторону, пока я со своими пожитками стоял в стороне, не зная, что предпринять.

Просьба переводчика, оказывается, состояла в том, чтобы меня приняли на экстренный поезд, доставивший немецкую делегацию и возвращавшийся порожняком в Крейц, ближайшую узловую станцию.

Железнодорожные агенты не усмотрели никаких препятствий к этому, и я таким образом продолжал свой бесплатный путь в экстренных поездах до Крейца, где этому благополучию моему пришел конец.

Прежде всего, станционные власти пришли в недоумение, каким способом я оказался на перроне станции без пассажирского билета: ни уезжающий, ни приехавший, как будто с неба свалился. С большим трудом, при далеко не совершенном владении немецким языком, удалось мне объяснить им это загадочное обстоятельство, и мне было разрешено взять билет (теперь, конечно, за плату), для дальнейшего пути в Берлин, причем немалую помощь благополучному окончанию этого казуса послужило, во-первых, удостоверение Довбор-Мусницкого, личность которого, видимо, пользовалась уважением немцев; во-вторых, удостоверение швейцарского Красного Креста, где я именовался генералом, с фотографией, подтверждающей, что предъявитель сего документа действительно носит это звание, о чем по внешнему виду никак нельзя было предполагать.

Нам, привыкшим к большим расстояниям нашей родины, заграничные пути кажутся всегда очень короткими. Так и для меня показался кратким путь до Берлина. Быстро промелькнул перед моими глазами целый ряд мелких станций с прилегающими к ним небольшими городками, залитыми ярким солнцем теплого майского дня. Миновали мы Кюстрин-на-Одере с его устарелыми укреплениями, в казематах которого отбывал когда-то свою епитимию Фридрих Великий[110], и к четырем часам дня показались бесконечные предместья Берлина, с редко разбросанными домиками, утопавшими в аккуратно распланированных фруктовых садах. Затем, мало-помалу, они сменились городскими многоэтажными домами и широкими улицами, обсаженными деревьями. Поезд шел уже не по насыпи, а по высокому виадуку.