Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

«Искусствоведы меня не гнали, — говорил он, — наоборот, они мне помогали очень многим, а также и музыканты относились ко мне благосклонно, свидетельством тому служат книги „Репин и Гаршин“, „Врубель и Лермонтов“, „Тютчев в музыке“ и другие. Таким образом, у меня оказывается очень большое родство с целым множеством деятелей русского искусства и русской исторической науки. Я работал в Литературном музее и с благодарностью вспоминаю В. Д. Бонч-Бруевича. Работал в Доме ученых, читал лекции по театру по инициативе М. Ф. Андреевой. Я нашел привет и сочувствие и во Всероссийском театральном обществе, где А. А. Яблочкина, З. Г. Дальцев, Е. Д. Турчанинова побуждали меня работать, и в Центральном доме работников искусств, в Институте мировой литературы». <…>

Однажды, прочитав мои стихотворения, он стал мне говорить о недостатках.

— Зачем ты лезешь в высшие философские сферы? Твой конек, батенька мой, — природа. Смотри, как она у тебя получается. — И стал цитировать мои стихи. — Это же картинка, живая картинка! Ты чувствуешь природу, понимаешь ее, а это великое дело. <…> Природа лечит душу человека. <…>

Сказал и глубоко задумался. Было что-то неуловимое, детское в его характере. Казалось, он не может ни обидеть человека, ни оскорбить его, да и на самом деле он не мог этого делать. В разговоре остерегался острых фраз, угловатых слов, обходил их стороной. Боялся политики. Никогда не заводил о ней речь, а если кто-то из собеседников касался подобных вопросов, сразу же менял тему. Он хотел видеть людей лучшими, чем они были на самом деле. <…> Дурылин со всеми был одинаков: и со знакомыми, и со знаменитым художником, и с народной артисткой, и с ученым, а также с простым человеком, не имеющим ни таланта, ни образования. <…>

Обладая прекрасной памятью, он многое знал наизусть и был занимательным рассказчиком. Порой целыми часами рассказывал мне о И. Ф. Горбунове, пересыпал рассказ текстами из Горбунова. <…>

Он самозабвенно любил птиц и животных. Кошки и собаки были его друзьями. Птицы, чувствуя гостеприимство хозяина, всегда гнездились в его саду. Он заботился, чтобы своевременно были приготовлены для них места гнездования, понимал их и умел разговаривать с ними.

Однажды я был свидетелем: вхожу в сад Дурылина и, к моему удивлению, вижу на дереве с молотком в руке и со скворечником (кого бы вы думали?) жену Сергея Николаевича, Ирину Алексеевну. Я был поражен, как ей удалось одной забраться так высоко и прибить там скворечник. Если бы увидел это Сергей Николаевич, с ним бы случился инфаркт. На мой вопрос, как же она может так рисковать, ответила просто, что делает это для него.

Одно время Сергей Николаевич держал у себя корову. Гладил ее по морде и приговаривал: «Какая ты хорошая, какая красивая!» <…>

Меня <…> удивляло одно: как могло не коснуться этого человека все то плохое, что в большинстве случаев окружало нас, — грубость, нечестность, незаслуженные оскорбления, обман, пьянство, ложь — и каким образом он мог обойти все эти «подводные камни», чтобы остаться таким. Как он мог сохраниться детски наивным и чистым? Все это им было пережито, да к тому же в более мрачных красках. Поэтому он и знал людей, что прошел через горнило жизни, испытав на себе и незаслуженные оскорбления мелких, никчемных людей, и ссылку. Хлебнул вдоволь горечи культа личности и многое, многое другое и, пережив все это в себе, как бы пройдя чистилище жизни, оставил только то, что полезно людям, что делает людей добрей и светлей. <…>

Глава III. Дом профессора С. Н. Дурылина в Болшеве

С Сергеем Николаевичем Дурылиным у нас установились дружеские отношения. <…> Его дом для меня являлся духовной сокровищницей, где я черпал душевную теплоту и знания. У него большой круг друзей, работающих в разных областях искусства. В его доме, когда бы я ни приходил, всегда кто-то гостил или навещал профессора, начиная от академиков, аспирантов и до простых людей, вроде меня. У него я встретился с внуком Федора Ивановича Тютчева — Николаем Ивановичем. Он был уже стариком, среднего роста, одет в черный костюм из довоенного, а может, и дореволюционного сукна, всегда аккуратен, тактичен. Мне он виделся из прошлого века. Очень замкнут, неразговорчив, на мои вопросы отвечал с неохотой. <…> Беседуя с Сергеем Николаевичем он выглядел живее. <…> Они вспоминали время, которое мне казалось далеким, — царское время, иную жизнь. В отличие от Сергея Николаевича, который принял новый мир и порядок, Николай Иванович был весь в прошлом. <…>

Из дневника

<…> Дурылина интересует моя тяга к технике. Он знает, что я работаю конструктором на заводе. <…> Удивляется, как я могу совмещать и поэзию, и технику <…> только сожалеет о том, что область моей работы закрыта и я не могу ее изобразить в поэтических образах. И как-то заключил:

— А может, и не нужно, ведь это все страшные чудовища, которые пожирают людей. Не чувствуешь ли ты вины, что создаешь их?

— Если мы не будем этого делать, то нас погубят другие, например фашисты.