Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Работа с ЛН и общение с Зильберштейном были важной ступенью на пути обретения Дурылиным нового социального статуса — «советского научного работника», с сопутствующей этому психологической перестройкой. Высокий культурный уровень ЛН стал в этом процессе своеобразным ободрением и «оправданием» для Дурылина, позволив ему избежать чувства полной «капитуляции» перед действительностью. Конечно, в сотрудничестве с ЛН, как и со «Звеньями» и другими редакциями, была для Дурылина и важная практическая сторона — не только жизненно необходимые гонорары, но и помощь в реабилитации. Зильберштейн хлопотал через Авербаха и Кольцова о разрешениях на краткие поездки Дурылина в Москву, а затем на право поселиться в столице, Бонч-Бруевич обращался по тем же вопросам к М. Калинину и Г. Ягоде; редакции снабжали Дурылина различными справками и удостоверениями, призванными облегчить его отношения с властями. Показательно, что как важное свидетельство благонадежности Дурылин осенью 1932 года принес уполномоченному ОГПУ, у которого он обязан был регулярно отмечаться в Киржаче, гранки своей работы о Гёте в ЛН (столичное «советское» издание!). Но даже важнее для него во встрече с Зильберштейном было обретение твердой почвы для серьезной историко-культурной работы, причем самого высокого уровня.

Волошин Максимилиан Александрович

Дорогой Сережа,

Спасибо за твое такое хорошее и такое настоящее письмо, где ты пишешь, как ты умирал, что только «любовь» тебя удержала здесь. Мне это очень знакомо и созвучно: эта зима мне много раз напоминала о смерти. У меня очень обострилась «астма» и часто приступает ко мне вплотную и сжимает горло мертвой хваткой: вот вчера как раз я (а больше — Маруся) пережил один из сильнейших припадков удушья. Вызывали врача. <…> Спасибо большое за твое уведомление и напоминание о 70-летии Михаила Васильевича[349]. Конечно, я ему к 1-му июня напишу хорошее письмо.[350]

Богаевский Константин Федорович

Дорогой Сергей Николаевич! <…> Как Вы доехали и как Ваше и Ирины Алексеевны здоровье и как Вы устроились в этом городке, имя которого я впервые слышу, и легче ли Вам там будет жить, и сможете ли Вы наконец переезжать оттуда куда захотите или с некоторыми ограничениями — обо всем этом нам очень хотелось бы знать. <…> Горячо любящий Вас К. Богаевский[351]

.

* * *

Дорогой Сергей Николаевич! Получили мы сегодня Ваше чудесное письмо; нас обоих глубоко тронуло и Ваше внимание, и любовь к нам, и Ваша любовь и память к нашей светлой земле, которую — как Вы в это верите, так и я, — Пан никогда не покидал, так же как дельфин наших вод. <…> С большим удовольствием прочел Вашего Сурикова[352], вернее, Жозефина Густавовна читала мне его во время моей работы. Грустно, однако, что мы не увидим Вас этим летом в Феодосии, у моря и среди гор, где Пан по-прежнему, несмотря ни на какие людские затеи, играет на своей свирели из тростника, и музыку эту могут слышать те, кто имеет уши[353].

* * *

[Дурылин Богаевскому из Киржача 28.09.1932 г.: <…> Вот бы Вам, милый друг, написать <…> «Воспоминания о Максе» — был бы запечатлен, в творческом единстве, его дух, его «любовь и радость бытия», покровом мечты и виденья распростертые над Коктебелем. Это был бы лучший памятник ему. Только Вы один во вдохновении и в силах построить его. <…>][354]

Милый и дорогой Сергей Николаевич! <…> Я заранее должен Вас разочаровать в Вашей надежде услышать от меня что-либо нового сверх того, что сами знаете о Максе как о художнике, или того, что Вам ответила Мария Степановна на Ваши вопросы, которые мы вместе с нею просмотрели и обсудили, сверх этого я, кажется, ничего не могу добавить. Постараюсь, что смогу, сказать Вам о Максе. <…>[355]

* * *

<…> Нас очень порадовало известие о том, что Вы наконец стали свободны от киржачского сиденья и вольны ехать куда угодно. Вот еще желаю, чтобы Вам в скором времени удалось удачно разрешить головоломный вопрос о комнате в Москве и прочно и надолго там устроиться… <…> Читая Вашего «Гёте», все время поражаешься колоссальным материалом, с каким Вам пришлось знакомиться и изучать. Я задавал себе вопрос, когда и где все это Вы успели прочесть — ведь это совпало еще с Вашим безвыездным пребыванием в глуши?! <…> Я чувствую, как я стал богаче, когда познакомился с этим Вашим трудом, как многое для меня стало ясным и понятным в этой прекрасной эпохе 20–40-х годов пышного расцвета поэзии. <…> Особенно близка моей душе поэзия Лермонтова, никто так восторженно и глубоко не любил и не чувствовал небо — как он. <…> Я должен прочесть Вашу книжку о том, «Как работал Лермонтов»[356]. <…> О рисунках Лермонтова мне трудно говорить, т. к. я мало знаю их. <…> Какая это будет любопытнейшая книга, за которую Вы теперь взялись, «Рисунки русских писателей»[357].

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Нестеров Михаил Васильевич