Под звездою Москвы

Убежденность переполняла сердце Матье. Альберт же искал аргументов.

— Выслушай меня спокойно, Матье. Прежде чем поставить все на карту, я обязан выждать, как сложатся события… Я отвечаю за реликвии города… Я готов подвергнуть их риску… но ради чего? Ради победы, Матье… если в ней будет уверенность… Рисковать же, если мы уже побеждены, я не хочу… И вот я взвешиваю на весах наши шансы на победу…

Спокойствие покинуло Матье. Он вскочил, сжал кулаки, побагровел. Но сдержался и начал говорить почти шопотом, как будто боясь, что его кто-то услышит со стороны:

— Кто же ты такой, что взвешиваешь на весах свою верность стране отцов? Гадают и взвешивают только наемники. А сыновья родины дерутся до последнего дыханья. Они знают, что победа в них самих и зависит от их собственной доблести. Разве любовь к отечеству измеряют его удачами или неудачами в борьбе с врагами? Или, может быть, ты станешь мерить свою преданность родине теми благами, которые она тебе может предоставить? Это был бы подлый торгашеский расчет, а не сыновняя любовь к своей матери. Кто усомнился в победе, тот пропал, тому все страшно. А кто верит в победу, тому не страшны никакие испытания. Я жду победы. Я вижу ее, как будто она уже пришла.

— И я хочу победы, Матье. Но если она не придет?.. Имею ли я право итти на разрыв и рисковать?..

— Итти на разрыв? А разве ты уже не порвал… с твоими врагами?

— Но, представь, Матье, русские сдадут Москву, — тогда война кончена.

— Москву отстоят! Назови это, как хочешь, — судьбой, закономерностью, справедливостью, но так будет. Русскими движет бессмертная сила веры и свое дело и в свою родину. Они своими телами закрывают отверстия, откуда стреляют вражеские пулеметы; они бросаются под танки, взрывая их: они наводят на себя огонь своих пушек, лишь бы заодно истребить и врагов. Они жгут свои дома, деревни, города, заводы… они взрывают то, что создал их гений и их труд. Они рискуют всем дорогим. Это — душевное величие, Альберт, бессмертное и вечное, — его не сожжет огонь, не пожрет тля… Пять столетий русские не слезали с коней, сторожа Европу от нашествия кочевников… Здесь, на западе, мы строили соборы, ратуши, замки, дворцы, а там, на востоке, русские были нашими неутомимыми, бессонными и бессменными часовыми. Имеем ли мы право забыть хоть на минуту те жертвы, ту кровь, которая льется сейчас там, льется за нас, за нашу Бельгию, Альберт? Я теперь живу под звездою Москвы. Я верю в эту звезду. Я хочу учиться у русских мужеству и любви к отчизне. На их примере я проверяю все свои чувства: свое отношение к нашей стране, к моему городу, к жизни, к смерти, к любви и ненависти, — и к тебе, Альберт, моему брату, и к жене и к сыну. Я приготовил себя ко всем испытаниям и ко всем потрясениям. Без невозвратимых потерь нет истинной жизни.

— А знаешь ли ты, Матье, что такое невозвратимая потеря? Подумай о нашем соборе, о нашей ратуше, о наших картинах… Понимаешь ли ты, что такое утрата, которую не восстановит ни время, ни труд и никакая сила на земле? Можешь ли ты это себе представить? Можешь ли почувствовать это?

Матье хотел ответить, но не ответил, — отвернулся, достоял спиною к брату, а затем начал ходить по комнате безмолвно.

Между братьями встала тишина, тяжелая и недвижимая. О чем думал Матье?

Он снова отвернулся к стене. Порылся в карманах и, не глядя на Альберта, протянул ему письмо.

— Прочитай. И молчи. Не говори мне ничего.

Это было письмо от друзей Ренэ, — короткое письмо, всего несколько строк:

«Знаем, что это письмо причинит вам горе, что будут слезы. Мы не решались писать. Но надо же. Ваш Ренэ погиб. Он замучен немцами. Он хотел бежать в Англию. На побережье, около Мидлькерке, Ренэ был ранее немецким патрулем и схвачен. Его пытали. Труп бросили в песках, и волны унесли его в море».

Альберт перечитал письмо несколько раз… еще… еще… и еще раз. Ему хотелось кричать.

Долго братья стояли, боясь слов, боясь взглянуть друг на друга. Было очень тихо. Но они не слышали даже тишины.

На улице угасал вечер. И от холма в комнату легла черная тень.

Альберт не решался ни пошевельнуться, ни переступить с ноги на ногу, ни выговорить слово, боясь превратить длящееся мгновенье и оскорбить торжественность молчания. Но вдруг сказал громко:

— Я приду, Матье. Располагай мною.

Матье только кивнул головой в знак того, что слышал. Он подошел к брату, сел рядом, обнял его за плечи и снова погрузился в себя, казалось, забыв об Альберте.

Вошла Марике. За нею Луиза.

— Зачем вы здесь одни так долго, без нас? Мне страшно, — сказала Марике, — почему вы в темноте?.. Матье, случилось что-то? Почему вы сидите, обнявшись? Скорей скажи: какое-нибудь несчастье У нас? Альберт плачет? Почему он плачет?

— Нет, это не слезы. Нет, я не плачу.

— Скажи, Матье, что случилось?

— Ничего, Марике, ничего…