Подмена

Мужчина разжал руки и, приподнявшись на локте, еще раз прошелся взглядом по телу обнаженной женщины, спящей рядом. Она заметно похудела с того момента, когда он видел ее покидающей ванну в его временном доме в мире Младших. И без того тонкие черты лица чуть заострились, щеки немного запали, вокруг глаз залегли тени, пусть и едва заметные. И это не нравилось и вызывало подспудное раздражение, и исходило оно не только от животной половины. Потому что эти признаки истощения опять же мешали думать ему о ней, как просто о вещи. Во сне голем хмурилась и вздрагивала, и знать, что он был основной причиной тому, что она остается напряженно-беспокойной даже во время отдыха, тоже странным образом приносило ему дискомфорт. Хотя с чего бы? Он знал, что к утру она полностью восстановится и никаких признаков усталости не останется. Как и следов его обладания ею. Исчезнут потертости от его грубой щетины на ее скулах, шее и груди и особенно на внутренней стороне бедер. Пропадут круглые темные пятна на коже там, где он, не щадя, впивался в ее плоть пальцами, требуя еще большей отдачи, еще более глубокого проникновения из возможных. Она не просила быть нежнее, не скулила, умоляя его о сдержанности. Принимала все бешеные атаки его ненависти и страсти, поглощала его дикость без остатка и бросала вызов дать больше каждым своим движением и взглядом. Никогда он не обладал контролем в моменты ярости и в сексуальном угаре, да и, собственно, зачем? Если кто-то вызвал его гнев, он должен понести кару. Иначе просто никак. Любой, не ушедший при этом с дороги достаточно быстро, сам и виноват. Женщин, решившихся разделить с ним постель, никто насильно не заставлял, они знали, на что шли. Последующее нытье и жалобы он считал просто попытками сделать его щедрее. Хотя он и так никогда не скупился и одаривал их более, чем они того заслуживали, учитывая, что большую часть времени ему приходилось обуздывать себя. Но никогда он не был намеренно груб с ними. А вот с големом… Он так хотел сделать секс наказанием, но все внутри противилось этому, и каждое свое движение, причиняющее боль, деспот тут же компенсировал лаской, ибо без этого буквально мучился сам. Она словно закольцевала на себе его злобу, жесточайшую похоть и иррациональное, непривычное желание заботиться одновременно. Являлась источником их возникновения, обильной пищей для разрастания и в то же время исходом, естественным завершением, бесконечной поглощающим сосудом для всех волн его таких разных, но при этом одинаково запредельных эмоций. Он, насильно гася в себе невесть откуда берущийся стыд, обрушивался на нее нещадно, а она забирала все без остатка и дразнила, разжигала еще сильнее, будто он не мог дать ей достаточно. Он! Да он может лишить ее жизни одним небрежным движением и не сделал это только потому, что не знал, как выдрать из этого тела часть души Илвы. Именно так!

Но тогда зачем он начал раздавать тут обещания? Для чего давать голему имя, если, скорее всего, сохранить жизнь невозможно? Но в момент, когда она вот так лежала, скованная захватом его рук, и на их разгоряченной коже медленно высыхал пот после очередного свирепого слияния-сражения, деспоту необъяснимо хотелось продлить подобное еще на несколько ночей. Возможно даже, на очень много ночей. И чтобы в каждой из них она была вот такой же. Дико бесящей, нещадно дразнящей, ненасытной и одновременно податливой, в высшей степени принимающей всю степень его вожделения, до каких бы высот она не поднималась. Чтобы изнывала и задыхалась от желания к нему одному. Этого хотел и мужчина, и самец в нем. Но ведь это лишь малая часть его личности, причем не та, которой ему стоило гордиться и у чьих потребностей стоило идти на поводу!