Поэты 1880–1890-х годов

Окончился обряд блестящих похорон.Осыпан розами, оплакан, погребенСогласно правилам строжайшим этикета!И вот последняя отъехала карета.Как пели певчие! Какая масса роз!И речь надгробную как чудно произнесОтец архимандрит! В плерезах и вуалиИз крепа — символы наглядные печали,—Какой изящною казалася вдова.В момент прощания с ней обморок едваНе сделался… Когда в сопровожденьи братаИ стройного, в pince-nez[82], с бородкой дипломатаОна с платком у глаз ко гробу подошла —Шепнули многие: «Ах, как она милаВ глубоком трауре! А жизнь ее былаНелегкою… да, да!» — и тут передавалиДруг другу шепотом подробности о том,

Что их покойный друг, к несчастию, едва лиСпособен был служить супруга образцом:«Тут женщина одна… Он с нею был знакомЛет шесть… Бухгалтерша иль что-то в этом роде,Из нынешних… И он мечтал уж о разводе,Хотел ей имя дать». — «Возможно ли? Horreur! [83]Несчастная Aline. Ведь ей грозил позор!»Но всё окончилось, и масса приглашенных«Особ» и важных дам, обрядом утомленных,Разъехались. Ушли рабочие домой,Поставив крест; и холм, усыпанный цветами,Пригретый яркими весенними лучами,С крестом, сияющим на солнце белизной,Остался одинок. Но вот в конце аллеиМелькнула женщина. Минуя мавзолеиИ скромные кресты, приблизилась она,С заплаканным лицом, измучена, бледна.

И, озираяся тревожно, боязливо,Как робкий, загнанный собаками зверек,—Она из-под плаща украдкою венокРукой дрожащею достала торопливоИ, положив его к подножию крестаСреди венков других, беззвучно зарыдалаИ, зашатавшися, лицом на дерн упала.Она не плакала, но бледные устаДрожали от глухих, подавленных рыданий.Ей выплакать пришлось за эти дни страданийВсе слезы, и теперь, увы, их больше нет!Что было с ней, когда впервые из газетПришлося ей узнать о моментальной смертиТого, кто для нее дороже жизни был!Не может быть! На днях он был еще в концертеС знакомою семьей, потом он заходилК ней утром. Радуясь заранее свободе

Своей, он говорил, что просьба о разводеИм заготовлена, и — вдруг… Не может быть!К нему, скорей к нему! Увидеть, расспросить…У памятного ей массивного подъездаВ ней сердце дрогнуло на миг при виде съездаГромадного карет. Кружилась голова…Как будто бы сквозь сон ей слышались слова:«Скончался в эту ночь!» По лестнице, бледнея,Спешит она, и вот пред ней лицо лакея:«Не велено пускать!» А там, за дверью той,Пред ней безжалостно, нахально запертой,—Ей слышался напев печальный панихиды,И слезы жгучие страданья и обиды,Позора — хлынули потоками из глаз.Как ей хотелося навек, в последний разПроститься с тем, кого безумно полюбилаОна и для кого оставила семью,

Отдав ему любовь, и честь, и жизнь свою!Взглянуть в лицо его! И в этом даже былоОтказано. Туда идут толпы людей,Чужих ему, и ей, одной лишь только ейНет места близ него, нет места между ними!И вновь сегодня, в день печальный похорон,С вуалью на лице, скрываясь меж колоннНа паперти, она, под взорами косымиЛакеев и зевак, с тоской ждала конца.Ей места не было у гроба мертвеца:Семья покойного боялася «скандала»И «меры» приняла… О, как она страдала!Но всё окончилось. Теперь она однаОсталась с ним… Кругом — немая тишина,Никто не явится, от гроба дорогогоНикто не оторвет, никто не запретитЕй плакать! От нее ведь отняли живого,Но мертвый — он лишь ей одной принадлежит.