Поезд пришел на Тумнин

Ночь провели в шалаше Филарета, куда собрались все взрослые люди стойбища Хуто-Дату. Разговоров было много. До самого рассвета не гас очаг. Пили чай с соленой кетой, курили. У всех было радостное настроение. Верили, что город непременно придет на помощь орочам.

— Конечно, — крикнул Пунадинка, когда присутствующие заспорили, — Ленин самый великий капитан есть. Всем бедным людям много счастья дает он.

— Айя ну-ли! Очень хорошо! — ответили орочи.

Перед тем как двинуться дальше в путь, Тихон Акунка с тревогой вспомнил, что бумага, на которой записан адрес Арсеньева, лежит у него в кармане, а ее следовало бы спрятать для большей сохранности в какой- либо кожаный мешочек. Предложение показалось всем очень дельным, и Пунадинка тут же распорядился, чтобы такой мешочек сшили из толстой кабаньей кожи. Он взял у Тихона бумагу, долго вертел ее в руках, разглядывал на свет, то поднося близко к глазам, то относя на длину вытянутых рук, и, хитро подмигнув Тихону, отдал обратно.

— Беречь надо! — сказал он с таким видом, будто прочел и оценил всю серьезность слов, написанных на бумаге.

...Тропа вела в глубь тайги. Двигались друг за другом, не торопясь, спокойным шагом, слегка горбясь под тяжестью туго набитых мешков.

У Александра Лазаревича Намунки, который шел впереди, к поясу были привязаны два топорика — один поменьше, другой побольше, — и пила, завернутая в кусок старой материи. Под ногами хрустел сухой валежник. Местами тропа была завалена буреломом, но орочи не перелезали через завалы, а обходили их, сберегая силы.

Утро выдалось спокойное, светлое. Изредка по небу проплывали обрывки белых облаков. Ветер гнал их на юг, но там, где горный хребет преграждал им путь, облака скапливались и сползали по склонам гор вниз, расплываясь по лесу, наполовину скрывая деревья, которые казались от этого повисшими в воздухе. В тайге стояла утренняя тихая свежесть. Там, где особенно густо сплелись заросли и куда почти не проникало солнце, было так много росы, что образованные ею зеленовато-мутные лужи захлестывали ичиги. Нужно было выбирать наиболее сухие места, и на это уходило много времени. Орочи повернули резко на запад, в сторону сопок, неясные очертания которых вырисовывались вдали.

За три часа путники не промолвили ни слова. Шли и курили трубки, на ходу набивая их и не давая им остывать. Каждый был погружен в свои думы.

Выйдя к маленькой речке, которая почти бесшумно петляла в зарослях, орочи впервые заговорили. Они принялись спорить, куда течет речка и откуда она берет свое начало, ибо никакая речка зря не течет. И человеку в тайге следует держаться поближе к речкам, которые всегда приводят к большой реке. В данном случае надо было итти навстречу течению этой речки, а где ее исток — неизвестно, и куда она приведет — тоже неизвестно. Не пошли по речке.

В небольшом распадке натолкнулись на полуразвалившийся шалаш. Достали из мешков барсучьи шкурки, постелили их на сырой траве рядом с шалашом, и Тихон Иванович стал разводить костер. Собрав хворост и сложив его горкой, он острым охотничьим ножом срезал со ствола березы нежную кору, разорвал ее на ленточки и подсунул под горку. Когда огонь со всех сторон охватил хворост, Тихон Иванович положил в костер, крест на́ крест, две сухих коряги, которые он извлек из кучи бурелома.

Тем временем Александр Намунка разложил на старом платке пучки сушеной черемши — таежного чеснока, нарезал ровными ломтиками желтоватую юколу. Михаил Намунка принялся печь лепешки. Замешал в эмалированной чашке несколько горстей муки на воде и, когда тесто загустело, отставил чашку в сторону. Срезав с орешника десяток гибких веточек и с обоих концов затесав ножом, он всадил их в землю вокруг костра. Затем, скатав из теста лепешки, надел каждую лепешку на острый конец каждого колышка. В таком положении лепешки оставались минут десять, а как только они немного запеклись и на них образовалась коричневая, с трещинами, корка, хлебопек переставил колышки подальше от огня, но в прежнем порядке — полукругом. Лепешки сделались вскоре твердыми как камень, потому что они были из пресного теста — вода и мука.

Обед ороча в те времена был крайне скудным. Две-три таких твердых лепешки, кусок юколы с черемшой, кружка крутого кипятку. А потом, как всегда, неизменная трубка.

— До перевала, наверно, три солнца ходить? — спросил Михаил Намунка Федора Хутунку — проводника из Хуто-Дату.

— Наверно больше!

Федор Хутунка был не очень еще старый ороч с сильно обветренным лицом. У него почти отсутствовали брови, и только редкие полувыжженные ресницы защищали глаза. Одежда Хутунки состояла из короткой оленьего меха куртки с широкими рукавами, туго перехваченными у запястий синей тесемкой. На ногах, как и у остальных орочей, у него были надеты мягкие, из выделанной сохатиной кожи ичиги и ватные наколенники. Из-под куртки, которая застегивалась вкось, виднелся расшитый орнаментом ворот дабовой рубахи.