Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 1. Русский чело­век

Рядом с дымной полосоюВоспаленного шоссеЛебедь летом и весноюПроплывает, как во сне.Приусадебная заводь,Досок выгнивший настил…Кто сиять сюда и плаватьЛебедь белую пустил?!Целый день звенят колеса,Накаляясь от езды,

Щебень сыплется с откоса,Доставая до воды.Ничего она не слышит,Что-то думает свое,Жаркий воздух чуть колышетОтражение ее.То ли спит она под кущейОслепительного сна,То ль дорогою ревущейНавсегда оглушена.То ль несет в краю блаженства

Белоснежное крыло,Во владенья совершенстваНе пуская никого.

Стихотворение "Лебедь у дороги". Это о себе, о своей замкнутой душе, о попытке жить самодостаточной жизнью, о своем все более нарастающем одиночестве в мире, который с каждым годом становился для Передреева все более чужим и ненужным. О попытке "никого не пускать" в свои "владенья совершенства", окруженные жарким, тяжелым воздухом жизни, проносящихся машин, ревущей дорогой… Мысль о невозможности вжиться в этот мир становится навязчивой и постоянной, перетекает из одного стихотворения в другое. Он поистине все чаще сам ощущает себя беззащитным существом, вроде "лебедя у дороги".

В этом городе старом и новомне найти ни начал, ни конца…Нелегко поразить его словом,удивить выраженьем лица.В этом городе новом и старом,озабоченном общей судьбой,

нелегко потеряться задаром,нелегко оставаться собой!И в потоке его многоликом,в равномерном вращенье колес,в равнодушном движенье великомнелегко удержаться от слез…

Слезы все чаще и чаще стали появляться на его лице, все чаще и чаще, после песенного исполнения им и мной наших любимых стихов "Девушка пела в церковном хоре" и "В полдневный жар в долине Дагестана" (а пели мы их на какую-то стихийно сочиненную мелодию), он бессильно заглядывал мне в глаза, просил отчаянным голосом:

— Стась, давай напьемся!

Все чаще и чаще в его стихах появлялись строки о том, что ничего нет у него ни в будущем, ни в настоящем, а только в прошлом:

Вот она — для сердца и для взора —Тихая земля…

Неужели вся моя опора —молодость моя.И остается незабвеннойлишь мать печальная одна;В какую я впутался спешку,В какие объятья попал,И как я, под чью-то усмешку,Душою еще не пропал?!

Это, может быть, самые последние его строки, написанные за год с лишним до смерти.

Все чаще и чаще его застолья в кругу уже совершенно новых людей (Рубцов умер, Соколов предал, Кожинов "завязал") кончались шумно и безобразно… Оставаясь в первые час-другой прежним Передреевым, умным, обаятельным, вежливым, он, перейдя меру, становился вспыльчивым и жестоким, как бы мстя окружающим то ли за поэтическую немоту, которая одолевала его, то ли за так счастливо начавшуюся и так горестно завершающуюся судьбу… "Пошел вон!" — все чаще и чаще слышалось из-за столика, где сидел Передреев, когда он изгонял из своего окружения кого-то из недостойных, по его мнению, понимать и слушать стихи и вообще сидеть рядом с ним и дышать одним воздухом. В конце концов, как правило, к ночи или к утру он оставался один. В такие ночи он иногда звонил мне по телефону и, тяжело дыша, горестным шепотом говорил то, что никогда не сказал бы на трезвую голову:

— Стасик! Это я, Толя. Я пропал… Ты понимаешь? Мне конец, Стасик…

Я утешал его как мог, говорил, что утро вечера мудренее, что это минутное ночное отчаяние, но в душе понимал, что он безутешен.