Поговорим о смерти за ужином. Как принять неизбежное и начать жить

Думаю, что поиски бессмертия связаны не столько с желанием ловить рыбу в одном и том же идеальном месте в течение тысячелетий, сколько с тем фактом, что внутри нас есть аналогичные семена, в которых заложено на программном уровне стремление к воспроизводству, продолжению, размножению. Подумайте о R2-D2 – роботе из «Звездных войн», который был запрограммирован доставить сигнал бедствия, посланный принцессой Леей джедаю Оби Ван Кеноби. Этот робот шел на большой риск, чтобы доставить послание. По сути, все мы одновременно яблоко и Джонни Эпплсид[61], дроид R2-D2 и принцесса Лея, и это чертовски сбивает с толку. Мы достаточно умны, чтобы понимать, что плод, то есть мы сами, рано или поздно умрет, даже если наша ДНК будет жить в наших потомках.

Эрнест Беккер в своей книге 1977 года «Отрицание смерти» (The Denial of Death

), удостоенной Пулитцеровской премии, выражается менее изящно: «Человек буквально расколот надвое: он сознает собственную уникальность в том, что возвысился над всем земным, и все же он вернется в землю, чтобы слепо и тупо сгнить и исчезнуть навсегда».

Я полагаю, что именно от ДНК, а вовсе не от эго, исходит сигнал к самовоспроизводству, а мы просто путаем их. В этом, как мне кажется, ошибаются Сильва и Тиль. Наша культура не позволяет эго просто исчезнуть после того, как мы что-то создали.

Культурный след – это отличная возможность, гарант того, что мы сохранимся в мире, даже когда биологически наше существование будет завершено.

Неудивительно, что по мере приближения старости наши амбиции уменьшаются.

Попробую упростить эту аналогию. В традиционном сообществе старейшинам надлежит думать о благе сообщества, мужчинам – о себе, а женщинам – о потомстве. Многие мужчины приходят в ужас, когда снижается их либидо, поскольку их ценность заключается в способности распространять ДНК. Доказательство тому – растущий рынок лекарств от эректильной дисфункции. Ожидается, что он будет оцениваться в 3,2 млрд. долларов к 2022 году. Женщины также испытывают огромный стресс, когда их «биологические часы» начинают замедляться.

Неважно, как сильно люди стараются скрыть или замаскировать это, но они по сути своей биологические существа. Будь цветок мудрее, он бы не выбрал цвести, а вместо этого постарался сохранить энергию, поскольку плодородие наступает после неизбежной смерти цветка. Но у него нет выбора. Жизнь предназначена для того, чтобы проживать ее. Что касается людей, то зачастую мы не позволяем себе «цвести». Как напоминает нам Беккер, «вина возникает в нас от ощущения нерастраченности, оттого, что мы копим в себе непрожитые годы».

Подводя итог глубокому рассмотрению вопросов жизни и первобытных страхов, я надеюсь, что теперь мы сможем выражаться яснее. Боимся ли мы говорить о смерти или боимся смерти как таковой? Боимся ли мы умереть или боимся не оставить подлинного следа в этом мире? Возможно, мы все же способны отбросить все эти предположения и волнения и принять тот факт, что просто жить, а затем умереть – вполне достаточно. Ибо, как метко поставила вопрос Лесли, «что плохого в смерти?»

Что вы бы хотели оставить после себя?

Я слышал самые разные ответы на вопрос о наследии. Для большинства людей, у которых есть дети, все очевидно. Но больше всего мне нравится, когда разговор выходит за рамки очевидного.

«Почему бы людям не основать трастовый фонд и не проплатить магазину мороженого раздачу бесплатных рожков по пятницам?» – рассуждал Грег Лундгрен. Он любил поразмышлять о наследии и думал написать книгу, где опишет нестандартные способы оставить след в мире. «Или можно договориться с цветочным магазином, чтобы его сотрудники раздавали красные розы в определенный день недели, – продолжал Грег. – Или, если ваша бабушка была балериной в молодости, можно учредить стипендию, помогающую юным танцовщицам получить образование. Если начать думать об этом, то обнаружится множество вариантов, как оставить наследие вне зависимости от количества денег».