Похождения одного матроса

– Благодарю… Ничем. Я только что завтракал.

– Папенька скоро придет… Он по делам ушел, и маменька тоже по делам.

– А Абрам Исакиевич как поживает?

– Ничего себе… Все теми же делами занимается! –

прибавила смущенно Ревекка.

Скорбное выражение показалось в ее глазах.

– Только уж больше грогу мы не даем… Не даем больше грогу тем, кого приводит папенька! – словно бы желая оправдать отца, говорила Ревекка. – А дела плохо идут! – грустно прибавила она.

– А маменька ваша торгует?

– Да… старое платье покупает… Кое-как перебиваемся… А ваши дела, видно, хорошо?

Чайкин сказал, что его дела хороши, что он поступает рабочим на ферму, и прибавил:

– И все с вашей легкой руки пошло, Ревекка Абрамовна.

Дай вам бог всего хорошего! Тогда вы меня надоумили, чтобы я и не пил и дешевле десяти долларов жалованья не брал. Помните?

– Очень помню. И папенька потом говорил, что вы очень умный человек – не дали себя обидеть. Очень хвалил…

– А вы как поживаете, Ревекка Абрамовна?

– Я?.. Нехорошо, Василий… извините… Егорович, кажется…

– Егорович… Чем же нехорошо?

– Всем нехорошо!

И Ревекка рассказала, что она вот уже шесть месяцев, как больна грудью и ходит к доктору. Но доктор ничего не может сделать.

– Грудь ноет, и по вечерам лихорадка. Разве не видите, Василий Егорович, как я похудела?

– Немножко похудели…

– Много похудела… И все худею с каждым днем… И

чувствую, что скоро и вовсе не буду на свете жить.

Чайкин стал было ее утешать.

– Не утешайте, Василий Егорович… Благодарю вас, но только напрасно… У меня чахотка… хотя доктор и не говорит, а я понимаю…

– Поправиться можно…

– При наших средствах никак нельзя… Бедный папенька старается, и маменька старается, чтобы квартиру другую, а ничего не выходит… А помирать не хочется…

Ах, как не хочется! – вдруг вырвался словно бы стон из впалой груди молодой девушки, и крупные слезы закапали из ее глаз.

Чайкину стало жаль девушку, и он сказал:

– А ежели бы вам в больницу идти? Там поправка бы скорей пошла.

– В больницу надо деньги платить… А их нет у нас, Василий Егорович. А вон и папенька!

Ревекка быстро отерла слезы и пошла отворять двери.

Абрамсон был очень удивлен, увидавши у себя такого приличного гостя, и, не узнавши Чайкина, с самым почтительным и даже боязливым видом подошел к нему и спросил:

– Чем могу служить вам?

Чайкин рассмеялся и, протягивая руку, проговорил:

– И вы не узнали? Помните Чайкина? Вы меня на пристани встретили и к себе увезли и на «Динору» определили.

Старый еврей был крайне удивлен и джентльменским видом Чайкина и главным образом тем, что он зашел к нему, несмотря на то, что он хотел поступить с ним далеко не хорошо, советуя наняться в матросы за десять долларов в месяц.

О том, что Чайкин благодаря Ревекке знал, какого рода грог хотели ему приготовить, Абрамсон, разумеется, и не догадывался, как и не догадывался, почему молодой матрос оказался таким «умным» при найме и отчего упорно отказывался от угощения, предложенного штурманом Гауком.

– Ай-ай-ай! И как же я рад, что вы не забыли меня, господин Чайк, и пришли к старому Абрамсону… Я вам и сказать не могу, как я рад… – с искренней радостью говорил Абрамсон, крепко пожимая Чайкину руку и упрашивая садиться…

И, присаживаясь на ветхое кресло сам, продолжал:

– А Ривка бедная все нездорова… и очень нездорова…

И мне ее очень жаль… А дела мои этот год неважны были, господин Чайк… Пхе!

И на омрачившемся лице старого еврея появилось что-то удрученное и жалкое.

Чайкин заметил, что Абрамсон сильно постарел и опустился за этот год и как будто стал еще худее. Его черный сюртук совсем лоснился, а цилиндр был рыжеватого цвета. Видно было, что дела были не только неважны, а и вовсе плохи.

– Отчего неважны, Абрам Исакиевич? – спросил Чайкин.

– Комиссионерство плохо идет… Мало матросов через меня нанимаются на суда… И капитаны меньше дают комиссии… И все это пошло с тех пор, как вы уехали! –

прибавил старик, и его большие черные глаза, глубоко запавшие в глазницах, грустно глядели из-под нависших густых бровей.

Он, разумеется, не объяснил, почему именно плохие дела совпали с отъездом Чайкина. Он не хотел признаваться, что и жена и дочь отказались быть соучастницами в его преступном ремесле и не приготовляли более грога, после которого жертва засыпала и отвозилась на корабль, нуждающийся в матросе.

Приходилось эксплуатировать такого матроса, бежавшего с своего судна и приведенного с пристани или из какого-нибудь кабака, без помощи грога и, таким образом, получать гораздо менее «комиссии» и с капитанов, чем прежде, так как матросы были менее сговорчивы, хотя обыкновенно их и «накачивали» перед тем, как заключать договор.

Правда, совесть Абрамсона была гораздо покойнее, и

Ревекка не смущала отца своими безмолвными, полными укора взглядами, а, напротив, стала несравненно внимательнее и нежнее к отцу, но зато дела шли хуже, и матросы все реже и реже являлись временными жильцами той каморки, в которой ночевал в первую ночь на чужбине Чайкин.

– А что же, Ривка, ты ничем не угостила дорогого гостя? – спохватился Абрамсон.

– Я предлагала… не хотят.