Поколение «все и сразу»

– Да любой бы нормальный парень радовался бы за свою девушку.

– И даже тот, кому катастрофически не хватает любви?

– А это уже твоя вина. Господи, когда ты уже повзрослеешь? Сколько ты еще будешь вести себя, как ребенок? Неужели ты не понимаешь своей головой, что все причины нашей ругани только в тебе, в том, что ты все время обижаешься на всякую ерунду?

– Я не обижаюсь сейчас, но… Конечно же, настроение испортилось, а все потому, что мне не хватает тебя, я хочу проводить с тобой каждый день, я хочу засыпать и просыпаться рядом с тобой, и я планирую, стараюсь, накапливаю деньги, но нужно время, а пока… А пока я просто хочу уделять все свободные минуты тебе. Чем я занимаюсь вне работы? Писательством. Но и за ним невозможно вечно сидеть. Писательство – это мое хобби перед сном и в часы, когда тебя рядом нет. Оно существует, чтобы не загнуться совсем. А ты… Ты не даешь мне покрыться мхом в доме, ты для меня как проводник в этом мире, вытаскиваешь меня из крохотной и пыльной квартирки во внешние земли, именно поэтому я настолько сильно нуждаюсь в тебе.

– Ты просто ребенок, Андрей, – мотает она каштаново-рыжей головой и продвигается к следующей картине.

Этот день уже потерян навсегда. Его не вернуть, как не вернуть к жизни мертвеца. Мы бесцельно протаскались по Эрмитажу еще около часа, а потом. Надутые спустились на метро на нижний этаж города, чтобы, доехав до своей станции, разойтись по домам.

Я выхожу из кабинета вслед за пациентом и его владельцем, женщиной лет тридцати на вид, ужасно переживающей по каждому пустяку – прием окончен. Вся возможна помощь оказана, и мои действия пошли на благо. Я щелкаю по кнопке чайника для подогрева воды, плюхаюсь на дешевый диван в ординаторской. Руки сами как-то обессилено падают на бедра. Неужели вот так вот всю жизнь, до самого конца, придется выслушивать жалобы на здоровье, чтобы подобрать чудодейственное лекарство? Всю жизнь, до самого конца… Кажется, в этих словах теплится тусклыми искорками сама бесконечность. Утомительно долго, как будто работа никогда не будет окончена… А есть ли хоть маленький смысл шагать по этой дорожке бесконечности?

А пару часов назад я так мчался на работу, чтобы скорее увидеть Риту, чтобы скорее рассказать ей обо всем, чтобы, уткнувшись в ее дружеское женское плечо, нажаловаться на несправедливость жизни, а теперь… Теперь сижу в тоске и задыхаюсь от уныния и вопросах о сущности бытия и смысле жизни.

В ординаторскую входит студентка второго курса. Она не зарабатывает в клинике ни гроша, просто приходит на несколько часов, равнодушно глядит и слушает, потому что природа наделила ее зрением и слухом. Порой, когда я ненароком задеваю ее взглядом во время приема – ее склоненная птичья головка со светло-каштановой копной волос так и намекает, – возникает ощущение, будто она, засыпая, клюет носом… Она противна мне настолько, что сейчас в ее присутствии даже собственные мысли омерзительно читать…

– А как же дверь?

Притупляя раздражение спокойствием, как притупляет боль обезболивающее, я пытаюсь выговорить каждое слово как можно мягче. Она лениво поднимается и, глубоко вздыхая, сильно хлопает дверью.

Я смотрю на нее исподлобья, весь сжавшийся, беспомощно забравшийся на диван с ногами, и в зрачках моих рисуются картины ее растерзания, а она нагло – во всяком случае, так воспринимаю ее голос я – то ли оправдывается, то ли нелепо или как бы невзначай извиняется:

– Случайно.

Я молчу, загипнотизировано сверлю одну точку. В голове прокручиваю весь ход болезни таксы, просчитываю дозировки каждого препарата, взвешиваю собственные рекомендации и пытаюсь предположить, в какой момент ей могло бы резко ухудшиться и как то состояние пришлось бы корректировать.

На бойкой ноте в ординаторскую врывается Рита. Сегодня она так и сияет, она избавилась от дредов, просто срезала их, и теперь на милой ее головке красуется короткое каре каштанового цвета. Из неестественного на ее теле остались лишь татуировки. Рита дотрагивается до чайника и резко отдергивает руку, без перерыва мило улыбаясь, как улыбаются в моменты, когда беспричинно счастлив жить. Потом берет кофе, сахар и чашку…

– Какой-то ты сам не свой. Что опять за грусть? – Кивает она в мою сторону.

– Выйди, пожалуйста, – обращаюсь я к Ане, стыдливо не глядя на нее.

Та поднимается, прячет телефон в карман синих брюк. Непропорциональное тело замирает перед дверью на пару секунд, оглядывая комнату. На и без того неприятном лице вырисовывается возмущенное недовольство. Как же руки чешутся запустить в нее чашку… Пусть только попробует что-нибудь вякнуть…

– Куда мне идти-то?

– Куда угодно, – скрежещу зубами я.