Поколение «все и сразу»

Что за философские изречения лезут в столь поздний час? И ради чего она так настырно штурмуют черепную коробку, если они обречены навсегда погаснуть? Вот и Выборгская. Людей все также практически нет. Я снова закрываю глаза, чтобы пуститься в раздумье. На смену философско-психическому направлению приходят пессимизм и нигилизм. Такая жизнь не доставляет удовольствие: я работаю пять дней в неделю, денег получаю не много, два выходных стараюсь проводить с Кариной, но наши встречи часто зависят то от родителей, то ещё от чего-то… когда она отказывается встретиться, я маюсь целый день в безделье, как будто у меня зависимость, как будто если я не получу ее сейчас, то… а не проклятье ли на мне лежит? Делай что хочешь, а в этом потоке обязанностей не хватает времени переосмыслить мироздание. К одиннадцати вечера возвращаешься домой, а там думаешь только об ужине, мытье и скором сне, а там уже не до размышлений. Для раздумья следует выделять целые периоды, это ведь тоже работа, требующая ресурсов и фиксации результатов. Но кто к ней серьезно относится? Проще ведь зависнуть где-нибудь пьяным на балконе, чтобы кратковременно окунуться в океан проблем, разово перенести все его волнения и, оказавшим выброшенным на берег, забыть обо всех опасностях.

Самое опасное и страшное в том, что я регулярно откладываю обдумывание своих мыслей, уверяя себя в том, что время само даст нужный урок, с помощью которого будут правильно очерчены ценности.

На Технологическом институте в вагон вваливается слишком много людей, я уступаю место девушке, та устало и без улыбки кивает в знак благодарности, но я ничего не чувствую, мне все равно, безразлично. Я будто бы бездушный механизм, которого запрограммировали… Это потеря вкуса к жизни, слабодушие, неспособность выдерживать неудачи и обращать их в собственный опыт. Это алкоголь… Я и раньше сталкивался с этими друзьями, а потом прощался… А сейчас, видимо, в их появлении виновато долгое и глубокое раздумье, в сеанс которого я пытался залезть в собственное нутро, чтобы найти ответы на непоставленные вопросы…

С этого момента я перестаю думать. Держу глаза открытыми, перечитываю по несколько раз каждую рекламную вывеску, чтобы отвлечься, разглядываю каждое лицо, как будто ищу знакомого, только что промелькнувшего в толпе… Еще чуть-чуть и поезд очутится в Автово, а там до дома рукой подать.

Наконец-то я выбираюсь из метро. За что я люблю свою станцию, так это за то, что на ней нет чертового эскалатора, на котором приходится без дела торчать около трех минут. На выходе придерживаю тяжелейшую деревянную дверь, чтобы та не пришибла женщину, шедшую за мной, и потом уже с наслаждением втягиваю обеими ноздрями свежий, ночной воздух. Еще около двадцати минут, и часы отобьют двенадцать раз… На дороги скатывается желтый свет, резина редких автомобилей громко шипит, фасады сталинских домов подсвечиваются, улицы мокрые и грязные, но вскоре от зимы и след простынет…

В квартире, если не считать соседа напротив моей комнаты, тишина. Сосед Слава – мужик лет сорока, с виду алкаш со стажем, – с кем-то, выбрасывая во все стороны руки, громко спорит. Сильный запах алкоголя просачивается в коридор через щели в старой двери. Их громкое пьянство не помеха, потому что я до смерти устал, потому что я не напился до той степени, когда из-за сильного головокружения мучает бессонница

Я скидываю с себя одежду: свитер и штаны летят на пол. Я полуобнажен, беззащитен, холод протягивает свои щупальцы к моему телу, облепляет меня, обмазывая слизью, от которой по телу бежит дрожь. Я плюхаюсь на тахту, свечу экраном телефона в лицо. В голове маячит только один вопрос: написала или нет? За весь вечер ни одного уведомления, иногда они по каким-то неполадкам просто не всплывают, и я надеюсь, что сегодня именно то иногда. Как же мучительно долго загружается программа, устанавливается соединение. Мучительно, когда по-настоящему торопишься узнать…

Последний раз в сети она более двадцати минут назад.

Сообщений нет.

15

То ли по-дурацки, то ли забавно оно выходит, только вот Карина смогла взять свое. Пока я намеренно корчу недовольную рожу, метая во всякого попадающегося на глаза озлобленный взгляд из-под насупленных бровей, Карина, в своей манере поднимаясь на носочки и вытягивая шею, словно в попытках дотянуться носом или подбородком до неба, высматривает Полину с сестрой, которые вот-вот – так сообщили они – должны выковылять из метро.