Полибий и его герои

Из этих слов можно как будто сделать вывод, что, по мнению Полибия, честность и добродетель приносит человеку ощутимую пользу, и именно ради этой пользы следует держаться нравственных принципов. Но вывод этот, конечно, совершенно неверен. Не мог же Полибий серьезно думать, что людей заставляет быть добродетельными выгода. Не был же он столь слеп, чтобы не видеть, что творится кругом. Яд, вероломство, предательство — вот обычные орудия, с помощью которых в его время делали себе карьеру. Он собственными глазами видел, как процветали его приятель Калликрат и эпирский Хароп. Ну, спускали люди воду, в которой плавал Калликрат, ну, выгнали Харопа Эмилий Павел и Лепид, чуть ли не в глаза назвали подлецом, чуть ли не в лицо плюнули. Ну и что? Как говорит Гоголь, «да что же за беда? Ведь иным плевали несколько раз, ей-богу!.. Если бы, другое дело, был далеко платок, а то ведь тут же в кармане, взял да и вытер». Зато они богаты, сильны, благоденствуют у себя на родине, а Полибий со своими прекрасными нравственными принципами жалкий изгнанник, и, может быть, никогда не увидит родины. И потом, разве не бывает злодея, о преступлениях которого никто не догадывается? Который действует скрытно, словно на нем волшебное кольцо-невидимка Гигеса? И вот он поднимается по трупам друзей и благодетелей все выше, иногда даже на трон?

И Полибий это прекрасно понимал. Он даже признает, что польза и благородство нечасто идут рука об руку. «Благородство и выгода редко совпадают, и лишь немногие люди способны совместить их и примирить между собой. Большей частью благородство, как нам известно, исключает минутную выгоду, а выгода исключает благородство» (XXI, 41, 1–3). И он повторяет вслед за греческим поэтом Симонидом: «Трудно быть благородным». Ибо «иметь добрые побуждения и отдаваться им до известной степени легко; напротив, очень трудно не изменить себе и при всяких обстоятельствах сохранять твердость духа, ставить превыше всего честь и правду» (XXIX, 26, 1–2

).

Далее. Разве Полибий не требует, чтобы человек предпочел смерть бесчестью? А спрашивается, какая ему от этого выгода, раз он умрет и чувствовать-то ничего не будет?

Существует древний очень красивый миф. Величайший герой Геракл в ранней юности колебался, какую дорогу в жизни ему выбрать. И вот на распутье повстречал он двух женщин, и каждая звала его за собой. Одна была весела, красива, а одежды ее сверкали золотом. «Мое имя Наслаждение, — сказала она, — иди за мной и будешь жить богато, привольно, в неге и роскоши». Вторая была строга и сурова, одета бедно и просто. «Мое имя Доблесть, — сказала она, — иди за мной по дороге, где ждет тебя бедность, лишения и тяжкий труд ради других». И Геракл пошел за ней и всю жизнь в поте лица трудился, очищая землю от зла, не зная ни отдыха, ни награды. Как всегда в мифе, здесь дан некий архетип. Рано или поздно, в той или иной форме такой выбор встает перед любым из нас. В бурное же и страшное время Полибия он вставал перед человеком на каждом шагу. Позор или смерть; власть, богатство или предательство? Где же отыскать опору для правильного выбора?

Европейская цивилизация ответила, что опору эту следует искать в загробном мире. Достоевский сформулировал это так: «Если Бога нет, все позволено». Еще резче выразился христианский богослов Лактанций: «Без надежды на бессмертие, которое Бог обещает своим верным, было бы величайшим неразумием гоняться за добродетелями, которые приносят человеку бесполезные страдания и труд» (Inst. div. IV, 9

).

Но мы уже видели, что Полибий с презрением отвергает эту опору. Такая узда, загробный кнут и пряник, годится только для черни, говорит он. Но для человека мудрого это не подходит. Но что же тогда? Что будет ему наградой за все муки и страдания настоящего? Ответ Полибия прост и величествен. Наградой будет сам прекрасный поступок. Этот взгляд разделяли с Полибием многие античные мыслители. Даже те из них, кто верил в бессмертие души, как Цицерон, все-таки считали, что добродетельным надо быть ради самой добродетели^{76}. Римляне, друзья и ученики Полибия, видимо, придерживались той же веры. У Цицерона Лелий начинает сетовать, что герой, спаситель республики, не получил никакой награды от отечества. И слышит суровый и спокойный ответ Сципиона:

— Для мудрого человека само сознание того, что ты совершил прекрасный поступок, есть высшая награда за доблесть (Cic. De re publ. VI, 8).