Полибий и его герои

Поздней весной или в начале лета Гостилий Манцин, легат и командующий флотом, задумал совершить нечто великое. Он заметил слабое место Карфагена. Стена у моря, выходящая на крутые утесы, никем не охранялась. Улучив минуту, Манцин подплыл туда и некоторые солдаты сумели перелезть стену. Поднялся крик, как при победе. «Манцин вне себя от радости, будучи и в остальном быстрым и легкомысленным… с криками устремился к стене». Это было чистейшее безумие. Крошечный отряд остался один на один со всей карфагенской армией. Их вновь отбросили на скалы. Карфагеняне осадили их. Оставшиеся на берегу слали гонца за гонцом к консулу и в дружественную Утику. Ответа не было. Спустилась ночь. Положение римлян стало безнадежным. Ясно, что помощи ждать было неоткуда. К утру оставалось одно — прыгать на острые камни, чтобы живыми не попасть в плен к карфагенянам, участь, которую не пожелаешь и злейшему врагу. Шла последняя стража ночи. До рассвета оставалось несколько часов. И вдруг они увидали, что к ним несется корабль, «в стремительном беге подымая волны». На палубе стояли вооруженные легионеры. Далее все развивалось с молниеносной быстротой. Вновь прибывшие стремительно атаковали пунийцев и отбросили их от скалы. Воины спустились со злополучного утеса и… увидели Сципиона в палудаментуме, пурпурном плаще главнокомандующего. Он подозвал к себе пленных и сказал, что отпускает их домой.

— Передайте Гасдрубалу, — прибавил он, — что приехал Сципион^{118} (Арр. Lib. 113–114

).

Стратег Публий

Чем темнее и мрачнее были известия из Африки, тем больше окутывало Рим уныние, черная тоска, наконец, ужас. Это был тот самый metus punicus — пунийский страх, о котором столько говорят римляне. Три поколения выросли в страхе перед пунийцами. Не было семьи, которая не потеряла бы отца, деда, близкого родственника. От старших ровесники Сципиона слышали страшные рассказы о войне. «Ганнибал рвал на куски и терзал италийскую землю», — говорил Катон (ORF²

, fr. 187). «Италия была истерзана Ганнибалом, ибо невозможно придумать такого бедствия, такого свирепого или бесчеловечного поступка, которой она в то время не вытерпела бы» (Gell. II, 6, 7). «Кто так часто нарушал клятвы? Карфагеняне. Кто вел войну с такой ужасной жестокостью? Карфагеняне. Кто искалечил Италию? Карфагеняне», — говорил другой современник (Heren. IV, 20). Все грядущие беды своего города — роскошь, гражданские распри — римляне приписывали падению Карфагена и прекращению этого гнетущего страха, когда дверь к радости широко перед ними распахнулась (Vell. II, 1;

ср.: Plut. Cat. Mai. 27). Это, конечно, легенда, но она говорит о многом. Значит, этот страх висел над римлянами как дамоклов меч. Он отравлял всю ту чашу бытия, которую они подносили к своим губам, не отпускал их ни днем, ни ночью. Терзал, даже когда они победили Македонию и мир лежал перед ними, а враг их был сломлен, обезоружен, унижен (Арр. Lib. 65). Они не верили этому унижению. Каждую минуту они ждали, что он сбросит ветхую личину и явится таким, каким отцы их видали его при Каннах. И час настал. Карфаген восстал из праха, он громил римские легионы и грозил самому Риму. Призрак Канн стоял перед ними…

Среди таких настроений настали дни выборов на 147 г. Сципион выставил свою кандидатуру в эдилы. Но едва он пришел на Марсово поле, народ немедленно выбрал его консулом. Сенаторы вышли к народу и стали объяснять, что так делать нельзя, что по Виллиеву закону Сципион должен прежде занять другие магистратуры. Но народ кричал, что еще по Ромулову закону они могут выбирать кого хотят. Наконец сенаторы смирились и сказали:

— Пусть сегодня спят законы.

Назначив своими легатами Гая Лелия и Серрана, Публий отплыл в Утику. За ним из личной дружбы последовали греческие корабли из Памфилии, жители которой были чрезвычайно искусны в морском деле (Арр. Lib. 112, 123; Diod. XXXII, 9а; Liv. ер. L; Vel. 1, 12, 3; Val. Max. III, 15, 4).

Сципион прибыл в Утику глубокой ночью. Конечно, он намеревался заночевать в городе и на рассвете отправиться в римский лагерь. Но в городе ему рассказали, что римское войско сидит где-то там на скале у Карфагена и, кажется, к утру им конец. Не медля ни минуты, он «тотчас же велел трубить поход». Сципион снял римлян со скалы, посадил Манцина на корабль и велел немедленно отправляться в Рим, потому что здесь он ему не нужен, вслед за ним он отправил и консула (Арр. Lib. 113–114).

Итак, чудо, о котором молились воины, свершилось. Сципион вернулся консулом. Но, когда он вошел в лагерь, вид у него был далеко не ласковый. Дело в том, что солдаты, которые и при Манилии чувствовали себя довольно свободно, при Пизоне и вовсе распустились. Они уходили и приходили, когда вздумается. Сами нападали на карфагенян и захватывали добычу. В лагере была масса пришлого люда, особенно торговцев.