Политика аффекта. Музей как пространство публичной истории

Один из самых сильных образов, использующихся в таких музеях и позволяющих отразить суть трагических событий, — пустота. Все эти трагедии уничтожают людей, вещи, места. Они буквально образуют пустоты в истории. Поэтому в музеях памяти так часто показано отсутствие. Пустоты используются и в архитектуре — как в Еврейском музее в Берлине. Выставка одинаковых артефактов, принадлежащих жертвам, но не идентифицируемых, кому именно, — символ того, что этих людей больше не существует.

Фокус на людях — вторая важная особенность, связанная с тем, что музеи памяти занимаются не только историческим образованием посетителей, но и образованием в сфере прав человека. Идеология прав человека тесно связана с космополитизмом: чтобы защищать права людей вне зависимости от того, откуда они, где живут, какое у них гражданство, требуется общечеловеческая солидарность. Так и в музеях памяти — любой посетитель, связан ли он с событиями, описываемыми в музее, или нет, может почувствовать солидарность с жертвами. Для того чтобы стимулировать это чувство, в музеях и используются описанные выше средства. Самые простые — попытка поставить посетителя на место жертвы. Архитектурные приемы заставляют посетителя чувствовать неудобство, страх. Конечно, эти чувства не могут сравниться с опытом жертв, но они способствуют тому, чтобы посетители «включились» в созданное в музее настроение. В музеях появляются инсталляции железнодорожных вагонов, в которых людей отправляли в концентрационные лагеря, или ресторанов, где, сев за стол и надев наушники, легко представить себя афроамериканским активистом, борющимся против расовой дискриминации. Прослушав записи на автоответчиках родственников жертв терактов 11 сентября, трудно не задуматься о том, как тяжело терять родных. Эти приемы работают на то, чтобы создать солидарность между конкретными людьми — жертвами трагедий и посетителями.

Второй тип приемов — это напоминание, что жертвы и посетители — обычные люди, совершенно одинаковые. Тысячи фотографий в Музее «Туольсленг», которые почти что сливаются в одну; кости, выставленные в мемориале Кигали; фотографии жертв в музеях Холокоста и Музее 11 сентября — все эти экспонаты репрезентируют одну и ту же мысль: жертвы и посетители в принципе взаимозаменяемы. Никто не застрахован, любой может оказаться на их месте. Поэтому борьба за права человека вообще — это борьба за себя.

Квир-архив, ЛГБТ-музей и потерянные мальчики: две версии истории сексуальности

Александр Кондаков

Обсуждение гомосексуальности и опыта ЛГБТ (лесбиянок, геев, бисексуалов и трансгендеров) в современной России неминуемо обращается к спору о сексуальных «традициях»²⁷⁹

. Недавние законодательные инициативы официально объявили ЛГБТ «нетрадиционными», то есть не только новыми, неизвестными ранее, но и в рамках консервативной идеологии нежелательными, что выражается в попытке исключения дискуссий о гомосексуальности из публичной сферы посредством цензурного закона о «пропаганде». Само понятие «традиции» не отсылает к чему-либо однозначно плохому или хорошему: поскольку традиции изобретаются²⁸⁰, порой их призывают побороть во имя прогресса, а в иных случаях сохранить ради благосостояния — и эти призывы будут явным образом означать противоположные отношения к понятию. В современной России отсылки властных инстанций к «традиции» интерпретируются в позитивном ключе, чтобы риторически подчеркнуть консервативный характер устоявшейся идеологии. В этой связи одним из ответов ЛГБТ может быть попытка стать частью традиции — вписать себя в более общую историю страны. Однако подобный шаг ведет к ассимиляции, потере отличительных черт ЛГБТ, что в текущем контексте может означать полное сокрытие сексуальности.

Подобные дилеммы известны не только в современной России — схожие дебаты велись и ведутся и в других странах. Научная дискуссия о влиянии работы ЛГБТ-сообщества с историей на историческое повествование часто оперирует понятием квир-архив. Задача этого текста — предположить примерную трактовку того, что может пониматься под квир-архивом. Моей целью не является предложить какой-то конкретный метод в качестве образцового или достойного непременной репликации в работах других авторов. Скорее я хотел бы инициировать дискуссии о квир-теории и ее методах в российском контексте, где вопросы сексуальности имеют сегодня настолько важное значение, что законодатели не перестают создавать новые инструменты ее регулирования²⁸¹. Возможно, подобные дискуссии помогут разобраться в складывающейся ситуации применительно не только к вопросам истории, музейного и архивного дела, но и к знанию о сексуальности вообще.