Вот и нет больше преграды между соседями.
Это неизбежно, государь, если стены имеют уши и подслушивают без разрешения.
Я никогда ничего глупее не слыхала!
Лучшие пьесы такого рода — и то только тени; а худшие не будут слишком плохи, если воображение поможет им.
Но это должно сделать наше воображение, а не их.
Если мы будем воображать о них не меньше того, что они сами о себе воображают, они могут представиться отличными людьми. А вот идут два благородных зверя: Луна и Лев.
Какое кроткое животное и какое рассудительное!
Самое милое животное, государь, какое я видел.
Этот лев по храбрости — настоящая лисица.
Верно, а по благоразумию — настоящий гусь.
Не совсем так, государь, потому что его храбрость не пересиливает его благоразумия, а лисица всегда пересилит гуся.
Во всяком случае, его благоразумие не пересилит его храбрости, потому что гусь никогда не пересилит лисицы. Однако предоставим его собственному его благоразумию и послушаем, что скажет Луна.
Вот тут самая большая ошибка: человека надо было поместить в фонаре; какой же он иначе человек на луне?
Он не решился туда влезть из-за свечки: смотрите, как она нагорела.
Мне надоела эта луна; пора бы ей перемениться!
Судя по слабому пламени ее разума, она уже на ущербе; но из любезности нам надо дождаться.
Продолжай, Луна.
Все, что я должен сказать, это вот что только объяснить вам, что фонарь — это луна, а я — человек на луне; этот терновый куст — мой терновый куст, а эта собака — моя собака.
Собственно, все это должно бы было находиться в фонаре: ведь это все на луне. Но тише: вот идет Фисба.
Отлично рычишь, Лев!
Отлично светишь, Луна! Право, Луна светит очень мило!
Отлично разодрал, Лев!
Тут является Пирам...
И Лев исчезает.
Такое отчаяние и смерть милого друга, право, могут опечалить.
Клянусь душой, мне жаль этого человека.