Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

„Государь! я принесъ теб перстень, въ которомъ заключена звзда твоя. Возьми его, и судьба твоя будетъ въ твоихъ рукахъ. Если ты наднешь его на мизинецъ лвой руки и вглядишься въ блескъ этого камня, то въ немъ предстанетъ теб твое счастіе; но тамъ же увидишь ты и гибель свою, и отъ тебя одного будетъ зависть тогда твоя участь, великій государь...”

„Старикъ! — прервалъ его Нуррединъ, — если все сокровенное открыто передъ тобой, то какъ же осталось для тебя тайною то, что давно извстно всему міру? — Можетъ быть только ты одинъ не знаешь, столтній отшельникъ, что судьба Нурредина и безъ твоего перстня у него въ рукахъ, что счастіе его заключено въ меч его. Не нужно мн другой звзды, кром той, которая играетъ на этомъ лезві, — смотри, какъ блещетъ это желзо — и какъ уметъ оно наказывать обманщиковъ!...”

При этомъ слов Нуррединъ схватилъ свой мечъ; но когда обнажилъ его, то старый монахъ былъ уже далеко за палаткою царскою, по дорог къ непріятельскому стану. Черезъ нсколько минутъ оруженосецъ снова вошелъ въ ставку Нурредина.

„Государь! монахъ, который сей часъ вышелъ отъ тебя, возвращался опять. Онъ веллъ мн вручить теб этотъ перстень и проситъ тебя, собственными глазами удостовриться въ истин его словъ”.

„Гд онъ? Приведи его сюда?”

„Оставя мн перстень, онъ тотчасъ же скрылся въ лсу, который примыкаетъ къ нашему лагерю, и сказалъ только, что придетъ завтра”.

„Хорошо. Оставь перстень здсь, и когда придетъ монахъ, пусти его ко мн”.

Перстень не блестлъ богатствомъ украшеній. Круглый опалъ, обдланный въ золот просто, тускло отливалъ радужныя краски.

„Не уже ли судьба моя въ этомъ камн? — думалъ Нуррединъ. Завтра врне узнаешь ты свою судьбу отъ меня, дерзкій обманщикъ!...” И между тмъ царь надвалъ перстень на мизинецъ лвой руки и, смотря на переливчатый камень, старался открыть въ немъ что нибудь необыкновенное.

И въ самомъ дл, въ облачно-небесномъ цвт этого перстня былъ какой-то особенный блескъ, котораго Нуррединъ не замчалъ прежде въ другихъ опалахъ. Какъ будто внутри его была спрятана искорка огня, которая играла и бгала, то погасала, то снова вспыхивала, и при каждомъ движеніи руки разгоралась все ярче и ярче.

Чмъ боле Нуррединъ смотрлъ на перстень, тмъ ясне отличалъ онъ огонекъ, и тмъ прозрачне длался камень. Вотъ огонекъ остановился яркою звздочкой, глубоко внутри опала, котораго туманный блескъ разливался внутри нея, какъ воздухъ вечерняго неба, слегка подернутаго легкими облаками.

Въ этомъ легкомъ туман, въ этой свтлой, далекой звздочк было что-то неодолимо привлекательное для царя Сирійскаго; не только не могъ онъ отвести взоровъ отъ чудеснаго перстня, но, забывъ на это время и войну и Оригелла, онъ всмъ вниманіемъ и всми мыслями утонулъ въ созерцаніи чудеснаго огонька, который, то дробясь на радугу, то опять сливаясь въ одно солнышко, выросталъ и приближался все больше и больше.

Чмъ внимательне Нуррединъ смотрлъ внутрь опала, тмъ онъ казался ему глубже и бездонне. Мало по малу золотой обручикъ перстня превратился въ круглое окошечко, сквозь которое сіяло другое небо, свтле нашего, и другое солнце, такое же яркое, лучезарное, но какъ будто еще веселе и не такъ ослпительно.

Это новое небо становилось безпрестанно блестяще и разнообразне; это солнце все больше и больше; вотъ оно выросло огромне надземнаго, еще ярче, еще торжественне, и хотя ослпительно, но все ненаглядно и привлекательно; быстро катилось оно ближе и ближе; или, лучше сказать, Нуррединъ не зналъ, солнце ли приближается къ нему, или онъ летитъ къ солнцу.

Вотъ новое явленіе поражаетъ его напряженныя чувства: изъ-подъ катящагося солнца исходитъ глухой и неявственный гулъ, какъ бы ревъ далекаго втра, или какъ стонъ умолкающихъ колоколовъ; и чмъ ближе солнце, тмъ звонче гулъ. Вотъ ужъ слухъ Нурредина можетъ ясно распознать въ немъ различные звуки: будто тысячи арфъ разнострунными звонами сливаются въ одну согласную пснь; будто тысячи разныхъ голосовъ различно строются въ одно созвучіе, т умирая, т рождаясь, и вс повинуясь одной, разнообразно переливчатой, необъятной гармоніи.

Эти звуки, эти псни проникли до глубины души Нурредина. Въ первый разъ испыталъ онъ, что такое восторгъ. Какъ будто сердце его, дотол нмое, пораженное голосомъ звзды своей, вдругъ обрло и слухъ и языкъ; такъ, какъ звонкій металлъ, въ первый разъ вынесенный на свтъ рукою искусства, при встрч съ другимъ металломъ, потрясается до глубины своего состава и звенитъ ему звукомъ отвтнымъ. Жадно вслушиваясь въ окружающую его музыку, Нуррединъ не могъ различить, что изнутри его сердца, что извн ему слышится.