Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

„Не ужели-жъ ты думаешь, — отвчалъ Владиміръ — что, переносясь въ прошедшее, можно совершенно отказаться отъ текущей минуты. А когда бы и можно было, то должно ли? — Только отношенія къ намъ даютъ смыслъ и цну окружающему, и потому одно настоящее согрваетъ намъ исторію”.

„Да, — сказалъ Черный — кому прошедшее не согрваетъ настоящаго”.

Завязался споръ; но скоро остановило его новое явленіе: изъ-за рощи показался гробъ — царскій дворецъ.

„Вс строенья Баженова, — сказалъ Вельскій — замчательны какою нибудь мыслью, которую онъ умлъ передать своимъ камнямъ, и мысль эта почти всегда печальная и вмст странная. Кому бы пришло въ голову сдлать гробъ изъ потшнаго дворца Екатерины? А между тмъ, какая высокая поэзія: слить земное величіе съ памятью о смерти, и самую пышность царскаго дворца заставить говорить о непрочности земныхъ благъ. Этотъ недавній дворецъ для меня краснорчиве всхъ развалинъ Рима и Гишпаніи”.

„Онъ самъ развалина, — сказалъ Фалькъ, — Екатерина никогда не живала въ немъ, и отъ самаго построенья онъ оставался пустымъ, а теперь безъ оконъ и дверей. Мысль поэта-художника, говорятъ, не понравилась Государын”.

Въ такихъ разговорахъ друзья приблизились къ саду, перехали мостъ, у трактира сошли съ лошадей и, отправляясь осматривать красоты Царицына, не позабыли заказать себ сытнаго ужина.

Отвязавши широкую лодку и закуривши трубки, друзья пустились гулять по гладкому пруду. Тишина, лунная ночь, качанье лодки, равномрные удары веселъ, музыкальное плесканье воды, свжесть воздуха, мрачно-поэтическій видь окружающаго сада, — все это настроило ихъ душу къ сердечному разговору, а сердечный разговоръ, какъ обыкновенно случалось между ними, довелъ до мечтаній о будущемъ, о назначеніи человка, о таинствахъ искусства и жизни, объ любви, о собственной судьб и, наконецъ, о судьб Россіи. Каждый изъ нихъ жиль еще надеждою, и Россія была любимымъ предметомъ ихъ разговоровъ, узломъ ихъ союза, зажигательнымъ фокусомъ прозрачнаго стекла ихъ надеждъ и желаній. Все, что таилось въ душ самаго священнаго, доврчиво вылилось въ слова; и можно сказать, что въ эту ночь на Годуновскомъ пруду не раздалось ни одного слова не теплаго мыслію. Правда, если бы человкъ, испытанный жизнью, потерявшій вру въ несбыточное, словомъ, человкъ опытный, подслушалъ ихъ неопытныя рчи, то улыбнулся бы многому молодому, незрлому, безумному; но если жизнь еще не совершенно убила въ немъ сердце, то, конечно, оно не разъ забилось бы сильне отъ сердечнаго слова...

Между тмъ лодка причалила къ тому мсту, гд былъ приготовленъ ужинъ. Друзья расположились подъ открытымъ небомъ. Пробка хлопнула и, не встртивъ потолка, возвратилась на столъ.

„Сегоднишній вечеръ былъ полонъ, — сказалъ Владиміръ, наливая бокалы — врно каждому изъ насъ отзовется онъ въ цлой жизни, и, начиная съ теперешней минуты, врно каждый уже смле смотритъ въ будущее, и для каждаго сдлалось священне то мсто, куда поставила его судьбу. Спасибо свтлой Царицынской ночи!”

„Въ самомъ дл свтлой, — сказалъ Черный — что непримтною искрою таилось въ сердц, то ея вліяніемъ разсвло въ ясный день и, конечно, не погаснетъ прежде послдняго луча жизни. За здоровье Царицынской ночи!”

Чоканье рюмокъ было отвтомъ.

„Мы не позабыли ничего, что гретъ душу, — сказалъ Фалькъ — только одного недостаетъ еще: стиховъ. Вельскій! это твое дло! Благослови сегоднишнюю сходку!”

„Давайте шампанскаго!” — отвчалъ Вельскій.

Вино закипло; поэтъ, собирая мысли, устремилъ глаза къ небу: тамъ Большая-Медвдица свтилась прямо надъ его головою. Мигомъ осушилъ онъ бокалъ ... мысль загорлась .. онъ началъ такъ: