Польский театр Катастрофы

Рашевский должен был отдавать себе отчет в том, что столь конкретно передавая в альманахе «Паментник Театральны» смысл сценической картины, он подталкивает спектакль Гротовского в самый центр мощнейшей коллективной травмы и политического скандала — ведь линия политического конфликта в среде партийной элиты проходила в то время между «патриотами» и «евреями». На националистические инстинкты ссылались явно, скрыто — на антисемитские настроения. Наверняка не без причины Людвик Фляшен старался убедить зрителей, что то, что в спектакле больше всего шокирует, в сущности, не является его темой.

Описанный Рашевским образ еврея, которому варшавские повстанцы плюют в лицо, в нем самом также вызвал протест и потребность дать отпор: «Кто же не помнит фотографию, в которой улыбающиеся солдаты „Зоськи“ обнимают евреев из Генсювки, которых они освободили?»[546]

Ссылаясь на этот эпизод, когда небольшой концлагерь, созданный по приказу Гимлера на руинах варшавского гетто[547], был освобожден во время Варшавского восстания, Рашевский поддался повсеместной склонности к «бухгалтерскому учету» в вопросе отношения польского общества к уничтожению евреев — склонности, заставляющей любому упоминанию о недостойном поведении противопоставлять свидетельство благородства и самоотверженности. Рашевский прибег к стратегии «образ за образ», к тому же тот образ, который он приводил, носил характер исторического документа, т. е. по убеждению автора обладал большей ценностью и убедительностью. Но надо помнить о том, что спектакль Гротовского метил как раз в такого рода бухгалтерию. Он обнаруживал территорию, где польское общество нарциссически само себя защищало, обращался скорее к экономике коллективного либидо, чем к аптекарскому взвешиванию моральных правил и исторических обстоятельств. Символическое пространство негоциаций было в этом случае полностью парализовано. Гротовский, в отличие от Рашевского, хорошо это знал. Стратегия «образ за образ» не действовала, не приводила в движение общественную активность и коллективную энергию. Благодаря ей Рашевский оказывался в роли как минимум стереотипной, а по тем временам также и в политически двусмысленной — защитника национального достоинства. Образ, подкинутый Рашевским, по сути, носил репрессивный характер: он не столько служил тому, чтобы расширить, обогатить перспективу, сколько должен был заслонить картину, увиденную в спектакле. В нем также таилась тень польского ресентимента, опирающегося на убеждение, что евреи недооценивают героизм поляков, которые спешили им на помощь (например, освобождение Генсувки представлялось некоторыми из выживших евреев как результат случая, а не как военное действие, предпринятое именно с этой целью).