Полынья

Вслед за солдатом шла девушка с загорелым лицом и голубыми глазами. Она старалась казаться сдержанной, но Егор видел, что она таит в себе веселость, наверно, попробовала говорить и осталась довольна.

Докторша Никошенко вместо приветствия обратилась к ней со словами:

— Мы можем!

— Мы можем! — радостно повторила девушка.

— Мы все можем!

— Мы все можем! — все тем же голосом повторила девушка.

Женщина из Хабаровска склонилась к уху Егора и пояснила:

— Это у них вроде лозунга. То есть больной сам себя лечит своей уверенностью в себе.

Докторша Никошенко не скрывала своей радости. Удача! И хотя она шла на сеанс с верой в удачу и для нее вроде не должно быть неожиданностей, но каждое обнаружение удачи казалось ей праздником. Удачу переживали всем залом. Надежды появились у тех, кто ждал назавтра сеанса и сомневался еще, а особенно у родителей, которые, кто не знает этого, больнее переживают несчастье своих детей, чем сами дети, если им еще не перевалило за двадцать и они не обзавелись своим умом, чтобы уметь разглядеть свое будущее, хотя бы самое ближайшее.

Переживали неудачи, а их было две. Юноша из Полтавы и девушка с далекого Сахалина не могли говорить, как и прежде. Девушка на глазах у всех разрыдалась.

— Она слишком волновалась, — сказала потухшим голосом женщина из Хабаровска.

Разошлись все с тяжелым чувством. Неудача с последними двумя пациентами как бы перечеркнула все, что было радостного в этот час. Но Егора это воодушевило: удачи и неудачи — это уже реальность, а не фантастика.

Он подошел к окошку записи, но ему сказали, что в очередь на лечение уже поставлено шесть тысяч человек, — это на целое десятилетие.

41

— Так это вы и есть Егор Канунников? — открыв дверь, сказал доктор Казимирский.

Перед Егором в полумраке прихожей стоял высокий, худой старик с орлиным носом, тонкими запавшими губами, острым подбородком. Что-то мефистофельское было в этом необыкновенном лице старого поляка, которое, раз увидев, никогда не забудешь.

— Пойдемте на свет, — он дружелюбно взял Егора под руку. — Не удивляйтесь, я вас ждал. Вчера звонила Нина Сергеевна. Она говорила, что вам нужна помощь. Вернее, не вам, а вашей дочери. Я правильно понял?

— Да, — подтвердил Егор. — Все верно.

Он вошел в тесную комнату, заставленную старомодной и ветхой мебелью. На большом письменном столе — телефонный аппарат. В его трубке вчера слышался голос Нины. Взгляд Егора задержался на телефоне. И вдруг его отвлек какой-то писк, он оглянулся: перед балконной дверью в большой проволочной клетке прыгали попугайчики. Рядом, в клетке поменьше, стремительно и бесконечно бежала в железном колесе белка.

— Пациенты балуют… — услышал Егор позади себя голос хозяина и обернулся. На него глядели голубые глаза доктора. Они как-то смягчали суровость его лица.

— Я и птиц не любил, и белок. А вот жалко обижать пациентов, и оставил. Теперь привык. А вы не любите птиц?

— Как вам сказать…

— Да, да, конечно, — сказал доктор и подумал, как бы не забыть передать, что Нина пролетает завтра в Таганрог и ее самолет рано утром сделает посадку в Харькове. Спросил: — Вы давно знакомы с Ниной Сергеевной?

— Совсем недавно, — ответил Егор замкнуто, и хозяин понял, что ни о птицах, ни о Нине Сергеевне им не разговориться. Тогда он спросил его о дочери. Егор рассказал все, что знал о ее болезни. А знал он мало, живых наблюдений у него почти не оказалось. И лишь то, что он вспоминал о встрече с дочерью в лагере, вызвало у доктора живейший интерес. Он стал расспрашивать о характере девочки, о том, как она ведет себя среди сверстниц, среди взрослых, общительна или любит уединяться. То, о чем Егор никогда бы не подумал, почему-то интересовало доктора.

Егор чувствовал себя скованно. Ему казалось, что доктор Казимирский видит ею насквозь и догадывается о его отношениях с Ниной. Или, может, сознание того, что перед ним незаурядный человек — первооткрыватель, мешало Егору держать себя с ним просто, как он обычно держал себя с людьми? А может, суд Егора над собой все еще не позволял ему глядеть на людей открытыми глазами?

Доктор Казимирский оказался словоохотливым стариком. Он рассказывал о своих больных, учениках, своем кабинете, своем методе. Да, это было все его — и больные, и врачи, и метод, потому что ничего подобного еще не было в лечебной практике. Доктор показывал ему письма, связанные в пачки, которыми были установлены полки нескольких стеллажей, забившие чуть ли не все углы его кабинета. Доктор брал их наугад и читал: «После лечения моя речь стала намного лучше. По-новому говорю почти полтора года. Очень доволен состоянием своей речи. Трунин Анатолий Александрович. Алушта». «После лечения моя речь стала чистой, — читал доктор второе письмо. — Славянский Евгений Павлович, Ростов-на-Дону».

Доктор развязал пачку, лежавшую сверху в углу, взял письмо, прочитал: «Я стала очень хорошо говорить. От всей души благодарю за лечение. Я очень довольна своей речью. Цаберебоя Лидия Алексеевна. Днепропетровская область»…