Полынья

Он читал и читал, и Егор не чувствовал, что он бахвалится. Он просто доказывал этими живыми свидетельствами людского счастья, как нужны им и он, доктор Казимирский, и его метод, и докторша Никошенко, и Нина, и многие другие ученики, не сложившие крылья от холодного ветра непризнания и недоброжелательства. Каждое письмо как бы говорило, что не зря, нет, не зря родился на свет доктор Казимирский, не зря живет под солнцем и пользуется его теплом, не зря получает народные деньги, не зря ест хлеб.

— Мы разослали четыре тысячи анкет, — говорил торопливо доктор, — получили три тысячи сто сорок шесть ответов. И что мы видим? Хорошо и отлично говорит сорок два процента больных, значительное улучшение имеют восемнадцать процентов, у двадцати двух процентов мы имеем рецидивы. Для восемнадцати процентов лечение прошло безрезультатно. Ну, как можно после этого писать, что наш метод ненаучен, бесплоден, и всякую другую ерунду? А какой метод дает стопроцентное лечение? Даже хирургия…

— Вам не мешают непризнание, наскоки?

— Непризнание? Чье? Мне важнее всего признание моих пациентов. А наскоки мешают. Они не снижают числа желающих излечиться, но мешают. Мы почти не готовим кадров, а это плохо. Счастье, что мы ютимся под крышей железнодорожной поликлиники, она не подчинена Министерству здравоохранения, иначе нас давно бы выкурили.

— Неужели?

— Уже были попытки. Но лечебное управление МПС стоит за нас. Дай бог ему здоровья и впредь здравого ума.

— Может, некоторый покров тайности мешает вам? Там, где тайность, там и стараются увидеть попирание науки.

— О, господи! — Доктор Казимирский горестно взмахнул руками. — Какой же покров тайности? Это же давно известно людям. Психическое воздействие на человека при бодрствующем состоянии коры его головного мозга. Я соединил в одну цепь общеизвестные психотерапевтические и психопедагогические приемы. Все построено на том, что больной убеждается: он может говорить нормально. Понимаете? Мы все можем!

— Ну, а воздействие на мозг? Что там происходит?

— Да все просто, поймете даже вы. В мозгу человека в силу болезни, травмы или каких-либо других причин возникли очаги устойчивого раздражения. Они и мешают нормальной функции нервов, мешают прохождению сигналов, импульсов. Наша задача снять эти очаги. Но это — особые виды заболевания, более глубокого и стойкого. Есть и другие, которые и основном зависят от самого больного, от его неуверенности в себе, неуверенности в том, что он может хорошо говорить.

Казимирский расхаживал по своей тесной комнатушке, останавливался перед Егором, решительно щупал его острым взглядом голубых глаз.

— Кого-то пугает одномоментность, — говорил он, — чудаки! — он расхохотался над своими невидимыми сейчас оппонентами. — Одномоментность — это же только по времени. За короткий сеанс происходит большое количество разнородных явлений. Каких? — Доктор остановился перед столом, оперся о него руками. Было похоже, что он выступает перед большой аудиторией. — Жаль, что вы не врач… Все равно слушайте. Можно предполагать, что высвобождаются психологические механизмы внутренней речи. Снимается состояние заикания. Видите, это даже не первое. Снимается эмоция страха. Снимается скованность, напряженность и сопутствующие речи движения. Закрепляются стенические эмоции, радость сознания, что мечта осуществилась…

Хозяин устало опустился на стул, его узкий, высокий лоб покрылся каплями пота — сказывалась слабость после болезни.

— Как видите… — продолжал он ослабшим голосом, но Егор остановил его:

— Пожалуйста, я мало что пойму из этого, а вы устанете. Чем вы можете объяснить, почему все-таки такое вам противодействие?

Доктор задумался. В клетке трещала белка. Птицы затихли.

— Инерцией мышления, иначе объяснить нечем. Если бы меня опровергли, я смог бы подняться над собой, понять. Но ведь просто-напросто запрещают. А это действие уходит из области науки. Не так ли?

— Так, — согласился Егор. — Значит, вы будете продолжать?

— А разве может быть иначе? Или признают, или опровергнут. А опровергнуть трудно. Слишком много у меня живых доказательств. Я буду врачевать больных, пока я жив, и завещаю то же своим ученикам.

— А Нина Сергеевна ваш настоящий последователь? — спросил Егор и добавил: — Я чувствовал, что да.

Хозяин задумчиво посмотрел на него, как бы все еще стараясь понять что-то. Смахнув задумчивость, оживился, проговорил с убежденностью:

— Она моя надежда. Нина Сергеевна хорошо подготовлена как врач и как педагог. А тут надо то и другое. И еще сердце, а значит и любовь к человеку.

Егор не рассказал ему о том, что встречался с ней в Москве. Старик забыл ему передать, что Нина Сергеевна просила приехать завтра утром на аэродром. Самолет ее летел с посадкой в Харькове.

— А дочь привозите, — говорил доктор, провожая Егора и задерживая его руку в своей горячей ладони. Старался вспомнить, что хотел что-то сказать гостю, что-то важное, но вспомнить не мог. — Где вы остановились? Ах, в общежитии обкома. Да, да, знаю. Тихая улочка, малолюдность. Удобно, и весьма.