Полынья

Шум и оживление наступили лишь тогда, когда в зал вошли две женщины в белых халатах. Одна маленькая в туфлях на высоком каблуке и с высокой прической, но все равно маленькая. Она села к столу и положила на край стопку тетрадок, должно быть, истории болезней. Другая, точно для контраста, была высокой и грузной, в туфлях весьма большого размера и на низком, широком каблуке. Серые от седины волосы ее были уложены на прямой пробор.

Больных выстроили по стене. В большинстве это были подростки, но среди них оказалось и несколько взрослых. Взрослые стояли, сложив руки за спину и откинув назад голову, подростки же, наоборот, опустив руки и, все как один, нагнув голову, но у всех был одинаковый вид людей, ожидающих приговора. Врач Никошенко приглашала больных по одному к своему столу, беседовала с ними. Егор слышал, как трудно все говорили, как стыдились своего недуга, мучились им. И когда очередь дошла до девочек, стоящих на правом фланге, Егор не заметил, как инстинктивно подался вперед и все в нем напряглось. На месте каждой из них могла быть его Ирина, его дочь, в несчастье которой до сих пор он все же не проник до конца, не привез ее сюда, а ведь люди прилетели вон из какого далека, ждали годами вызова. Он сидел и казнился муками проходивших перед ним девочек, и все остальное отошло куда-то, и он сам, и Нина, и задание, с которым он приехал сюда; перед ним были только эти изуродованные наследственностью, природой и условиями жизни девочки.

Почему он, считающий себя не последним среди людей и считающийся ими не последним, умеющий негласно судить любого и каждого за их поступки и работу, думающий о больших и малых проблемах человечества, почему он не заболел болезнью дочери, хотя болеет всеми болезнями мира? Не болеть болезнями ближнего, значит не болеть ничем другим? Может быть эта истина не относится к нему?

Он следил за всем, что происходило в зале, как сквозь триплекс, зажатый в узкую смотровую щель танка. Видимость ограничена, но зато перед тобой то, что тебе надо видеть и чего бояться. Он видел лица больных, среди них ему казалось и лицо Ирины, и почти все они были растеряны перед тем неизвестным и пугающим, что ожидало их. Он видел докторшу Никошенко, ее решительное и уверенное лицо, ее глаза, в которых не было ни искорки сомнений или разочарований, они смотрели твердо, как будто она уже знала наперед, что то, что должно быть, — будет. Она была убеждена, что она верит в себя, верит в метод доктора Казимирского, и, стоя под огнем взглядов и мнений, она делает свое дело и будет его делать, если даже у нее отберут этот зал и объявят ее знахаркой.

И только сейчас, глядя, как работает докторша Никошенко, Егор увидел на ее месте Нину. Теперь он знал, как бы она вела себя в этом зале, что делала бы, и понял, что жизнь ее без этого зала сеансов, без больных, стоящих по стенке, без их настороженных и растерянных глаз, верящих и неверящих, но полных желания верить, что жизнь ее без всего этого — не жизнь, а пустая трата дней.

«Я думал, что мы одним миром мазаны, одними радостями обрадованы, одними печалями опечалены, — подумал он. — Как бы не так… Она увидела свою полынью, я ее не увидел вовремя». И тут он подумал о временном, преходящем значении всего того, что он делает, и о том бесконечно прекрасном и вечном, что делает доктор Казимирский, докторша Никошенко и без чего не может жить Нина. А всего-то навсего они делают то, для чего предназначены, к чему подготовлены, во что верят, что готовы защищать до последнего своего дыхания. Они взяли чистый лист бумаги и стали на нем писать свое. Егор знает, как это волнующе, как прекрасно и неповторимо.

«А я стал копиркой, которая никогда ничего не открывает, а только передает, только размножает чужое», — подумал он, выбираясь из зала, когда объявили перерыв.

— Вы не уходите, — остановила его женщина из Хабаровска. Сын на голову выше ее, с бледным лицом и страдальческими глазами, стоял с ней рядом. — Сейчас будут снимать запрет молчания с тех, кто позавчера проходил сеанс.

— Запрет молчания?

— Да. Им некоторое время не разрешают говорить…

Егор спустился вниз покурить, а когда вернулся в зал, там уже начиналась процедура снимания запрета. У стола стоял солдат с открытым лицом уверенного в себе человека, гимнастерка тесно обливала его грудь, развернутые плечи. Он был красив своей молодостью, здоровьем, выправкой. Говорил солдат хорошо, никто бы не подумал, что он когда-то заикался.

— Он повторно, у них это практикуется для закрепления результатов, — объяснила Егору женщина из Хабаровска, рядом с которой он теперь сидел. — Года через два-три. У него стойкое выздоровление.

За три года, пока ее сын ждал вызова, она, должно быть, изучила все это досконально и теперь с видом знатока просвещала Канунникова.

Солдат бойко вел диалог, рассказывал о себе, о дороге, которую проделал из части, размещенной где-то на Севере. Егор диву давался: неужели он когда-то был заикой?