Полынья

Проснулся он, разбуженный горчично-горьким запахом свежих коровьих лепех и сочным хрустом. Неподалеку паслась черная белоголовая корова. Перед ее равнодушно-спокойной опущенной к земле мордой стояла на коленях Ирина. В подоле ее было полно травы, и корова, тяжело вздыхая, осторожно забирала губами припасенный для нее корм. Ирина то и дело торопила ее: «Ну, ну», — голос ее звучал обиженно. Она чуть приподнималась, подносила траву к самой коровьей морде.

— Ирина, дочка, здравствуй! — сказал Егор, чувствуя непонятное волнение. «Дурак, боялся не узнать дочь. Как она похожа на Варю. И красива. И вовсе не худая, как все мы почему-то». Ему было приятно видеть загорелое лицо дочери, шею с мягкими линиями, плечи, в которых уже сглаживалась угловатость девочки и угадывалась округлость девушки.

Дочь оглянулась на корову, как бы укоряя ее в медлительности — вот, мол, не ела вовремя, теперь попробуй пощипать траву сама — вытряхнула корм на землю и пошла к отцу. Она шла, не ускоряя шага, как бы хотела за эти короткие секунды узнать его и привыкнуть, ему же казалось, что идет она очень быстро и он не успеет найти мысль, которую он должен ей сказать. Она подошла, глядя ему в лицо. Он обхватил ее за шею, прижал к себе. Темно-русые ее волосы на макушке выгорели, а две косы были совсем темные.

Она стояла, уткнувшись лицом в его пиджак, кусая от обиды губы. Хотела поздороваться с отцом, но поняла, что не сумеет выговорить трудное слово «здравствуй», и промолчала. Она готова была убить себя за эту бестолковость и беспомощность, но убить она себя не смогла бы и не сможет, и она просто заплакала. Отец, растроганный до крайности — дочь со слезами провожала его и вот со слезами встретила — положил руку на ее голову, заговорил:

— Ну, ладно, ладно… Будем мужчинами. А чья это буренка?

Ирина оторвала лицо от отцова пиджака, и глаза ее сразу высохли.

— Это не буренка, паап… Это чернууха… Она живет у нашего сторожа. Совсем, совсем ручная. Утром приходит к нашей столовой и выпрашивает хлеб…

Он видел, как дочь оживилась: должно быть, Чернуху тут все любили. И будто впервые услышал, как она растягивает некоторые слоги и спотыкается на словах. Но если бы он не старался это услышать, он, может быть, и ничего не заметил бы. Ирина всегда говорила медленно, ему раньше казалось, что она подбирает слова, а не просто выстреливает первое попавшееся. Славка, тот тоже всегда говорит по-взрослому, осмысленно.

— И бегает за вами, как собачонка?

— Правда, правда, — сказала дочь. — Мы уходим в лес, сидим на полянке, Тоня, это вожатая, что-нибудь нам рассказывает. И вдруг «му-у» и морда из кустов. Тут уж Тоня никого не может удержать. Все бегут к Чернухе. И Тоня тоже. А сначала ух как ругалась и прогоняла корову. А ее попробуй, прогони! А теперь сама Тоня бегает и чего-нибудь дает ей поесть. Да, пап, Чернуха научилась есть землянику. Раздавит всю мордой, а потом облизывается…

О Чернухе вроде все было сказано, и они замолчали. Отец не знал, о чем с ней говорить, и тяготился этим. Дочь думала, что он недоволен разговором о Чернухе — тоже нашла, о чем! — и смущалась.

— Присядь, — сказал он. — Мать пирожное тебе купила. Боюсь, что растаяло. Забыл, оставил чемодан на солнцепеке.

Он раскрыл чемодан. Наверху лежало новое платье — голубое, с белыми крупными горошинами — и он обрадовался, что оно первым попалось на глаза.

— Вот тебе, — сказал он, мучаясь, что не знает, как себя вести. Со всеми он умел говорить: с министрами и женщинами, с администраторами гостиниц и директорами заводов-гигантов, со своим братом-толкачом и изобретателем, уставшим от славы, но вот с дочерью, родной и единственной, не умел. Он боялся взять неверный тон, боялся, что опять приспособится, вроде и проведет время, но так и не раскроет створочку в затворенную ее душу. Хоть бы узнать, о чем она думает…

— Мама выбирала? — Ирина взяла платье, приложила к груди.

— Может, примеришь? Беги в кусты.

— Что ты, пап. Я его надену в воскресенье.

— Вот пирожное. Сохранилось! — обрадовался отец. — Съешь.

— Что ты, пап, я уже обедала. Я его вечером, к чаю… Девочек угощу.

— Девочек? Делить-то вроде нечего.

— Что ты, пап, разве я одна съем?

— Конечно, поделись. С подругами. Есть подруги?

— Есть, — сказала дочь.

— Тут тебе конфеты. Мы со Славкой покупали. Так что они и от него. А вот это, — он вытащил со дна чемодана кошелек желтой тисненой кожи, — это из Таллина. Смотри, какой красивый флюгер. Их много там, разные. Больше на старых домах. Это ведь город моряков и рыбаков. Флюгера показывали направление ветра, предупреждали о бурях…

И он стал вспоминать то, что рассказывала ему Нина в тот день, когда они ходили по городу, вспомнил и «толстую Маргариту», и «длинного Германа», и «старого Тоомаса» на шпиле таллинской Ратуши, и о море рассказал, как оно плавится на закате, и как проходит по вершинам сосен и елей неумолкающий гул его прибоя.