Полынья

Но Нина так и не привыкла поверять вот этому микрофону свои тайны. Ей казалось, что ее подслушивает весь мир, и было стыдно говорить, как она скучает без него и как хотела бы быть с ним или что-то в этом роде. Но Гуртовой не стеснялся. Гуртовой говорил, как он нуждается в ней и что она снится ему каждую ночь. Она краснела от этих его слов. Ушам под большими нашлепками наушников становилось жарко, губы пересыхали, и она поскорее заканчивала разговор.

Гуртовой сердился. Она представляла, как он одинок среди холодного океана, у чужих далеких берегов. А может, и берегов-то там никаких нет, и он не видит земли все эти долгие дни. В короткие минуты любовь к нему оборачивалась не самой сильной ее стороной, а жалостью, и Нина готова была говорить, что угодно, но аппарат уже выключался. И зная, что он не слышит ее, она все-таки говорила, говорила все, что рвалось из души, и от этого становилось легче.

Она для себя считала, что он где-то там в Гренландском море, все это слышал и ему было лучше переносить пустынное одиночество Арктики. Эти минуты Нина считала чуть ли не самыми счастливыми в жизни. Может быть, они были более счастливыми, чем минуты встречи с самим мужем, потому что при встречах ни он, ни она не могли говорить того, что хотели сказать. То ли мешали люди, то ли к минутам встречи перекипали чувства, сгорали слова. Когда их слышишь, невольно думается, что ты что-то теряешь.

Ныла и ныла морзянка. Загорались и смигивали зеленые огоньки. Молчаливые ребята, не отрываясь от аппаратов, косили на нее глаза, иные дружелюбно, подбадривающе кивали. Вся обстановка радиоузла связи еще больше обостряла чувство ожидания необыкновенного.

«Здравствуй, мой милый дружок!» — это относилось пока что всего-навсего к аппарату, который столько раз приносил ей радость встречи с Гуртовым, пусть эти встречи были только встречами в эфире.

Она села к столику и надела наушники. Светлый грибок микрофона стоял перед ней. И наушники, и этот белый грибок стали деталями ее жизни, и без них она уже не мыслила хотя бы трех дней. Необычайно быстро она услышала ясный и близкий голос, будто Гуртовой был где-то в соседней комнате и говорил в микрофон, чтобы разыграть ее.

— Старуха, здравствуй! Ты меня слышишь? Я чертовски люблю тебя и скучаю. И если бы ты знала, как мне осточертели айсберги, длинный-длинный день и рыба. Ну, что ты молчишь? Скажи что-нибудь.

— Мне тоже, — сказала она, чувствуя, как закружилась голова. — Я тоже… очень жду тебя. Не представляешь, как мне одной.

— Слушай, я скоро сматываю удочки. Наловили прорву рыбы и теперь нам некуда ее девать. И кроме всего мне надо штопать посудину.

— Когда тебя ждать?

— Мы зайдем в Рейкьявик, а потом прямым курсом до родного Пальяссаара.

— Что такое Рейкьявик? Это надолго?

— Старуха, — послышалось укоризненное, — тебе надо заняться географией. Рейкьявик — это столица Исландии. Остров, где примостился городишко, все время мозолит нам глаза. Он дымит, как самовар. Он мне надоел, и я хочу к тебе. Ты мне снишься по ночам, слышишь?

— Я тоже, — сказала она, — тоже вижу тебя во сне.

Она не соврала. Она видела его во сне каждую ночь. Если муж рядом, его можно и не видеть во сне. А если он так далеко и ты молода и любишь его, что тебе еще остается делать?

— Ты в каком платье?

— В сером.

— А как поживает твое красное? Ты обещала его забросить до моего приезда.

— Я его забросила, но сегодня днем надела. Всего один раз. Оно не принесло мне счастья. Много было переживаний. Разных.

— Что-то серьезное?

— Все это работа. У меня пока ничего не выходит.

— Ох, уж… — Она услышала его глубокий и сокрушенный вздох. — Вот дались тебе эти заики. Не можешь прожить без них?

— Ты же знаешь, что не могу, и никогда не буду счастлива, если останусь беспомощной.

— Даже со мной?

— Даже с тобой, — сказала она сходу. И тут же поправилась: — Извини, я не подумала. Нашего с тобой ничто не касается. Никогда.

— Ладно… Как Аскольд? Что слышно из Таганрога? Прошлый раз я не успел тебя спросить.

Она хотела рассказать о своих тревогах, своих предчувствиях, но удержалась:

— Не могу связаться с мамой…

Она хотела рассказать ему о дочках, у которых была в воскресение в пионерском лагере, но он не спросил о ее дочках, и она промолчала. Девочки-то были Астафьевы и она боялась, что он в чем-то почувствует ее навязчивость. Зачем ему знать, как она весь день штопала и стирала их платьица, как шофер, пристроившись на пеньке в лесу, ушивал порвавшиеся сандалии, что Вера — молодчина, привыкла к отряду, не скучает, а Марена — та плакса, вчера, как и всякий раз, просилась домой, она не понимает, о чем говорят ее подружки, маленькие эстонки, и что ей дома, на Мустамяэ, было бы куда лучше.

«Маленькая, маленькая моя»…

Она не уловила, что говорил Гуртовой, схватила лишь последние его слова насчет ремонта корабля и что наконец повезло. Спросила, о чем он?

— Да, ты вообрази: два месяца дома! Август и сентябрь будем ремонтироваться. Слышишь?

— Слышу, — сказала она, — слышу… Мне даже не верится.

— Поверь, раз говорю…