Полынья

Но она ошиблась — от Нигулисте автобус в рыбный порт не шел, надо было добраться до «Паласа» или Центральной площади. Хотя до последней было ближе, но она все-таки пошла к «Паласу», чтобы оттуда позвонить в свою поликлинику и попросить доктора Илуса подменить ее. Пока она шла до «Паласа», промокла до последней ниточки. Конечно, она могла бы быстро пробежать это расстояние, не столь уж большое, но в этом городе от дождя не бегают, это-то она все-таки смогла усвоить. И оттого, что она усвоила это, теперь стояла и дрожала в стеклянном холодном подъезде далеко-далеко от рыбного порта.

Она не понимала, почему ей вдруг стало зябко, не от дождя же в самом деле. Дождь намочил одежду, но не успел, не мог успеть остудить тело. Дрожь была внутренняя, глубокая, и удержать ее было невозможно. Нина вспомнила, что такая же дрожь била ее утром. Она почувствовала ее, едва проснувшись, во всем обвинила открытое окно: на Мустамяэ по утрам всегда прохладно. Она сразу же подумала, не случилось ли что с Гуртовым, с его красавицей плавбазой и тут же позвонила в порт. Ее успокоили: с Гуртовым никогда ничего не случалось и не случится. Он удачливый. Его посудина топает, как часы. Это нелепое: «топает, как часы», — успокоило ее, и она посмеялась над своим недавним испугом. А теперь вот та же самая дрожь предчувствия. Человек жалок и беспомощен перед ней.

Доктор Илус согласился ее подменить, и Нина с облегчением покинула телефонную кабину.

Нина повернулась, чтобы идти, и тут увидела себя в темном полированном зеркале. К широкому лбу прилипла челка темно-рыжих волос, еще минуту назад жесткие волосы ее красивыми валиками лежали, прирученные парикмахером, теперь же они висели прямыми прядками, как после купания без резиновой шапочки; ее платье, чудесное красное платье, которое она так редко надевала, обтягивало ее грудь, плечи, бедра — она за эти немногие минуты будто выросла из него.

«Нескладная же, — мелькнула мысль, на секунду отгоняя бьющуюся, как нерв, тревогу, — а-а, какая есть, такая и есть».

— Вы мне не одолжите зонтик? — подошла она к женщине за стеклянной загородкой конторки. — Возьмите залог, — и протянула женщине десятку.

Женщина с белыми волосами и бесстрастным лицом, это была та самая, которая когда-то направила Егора Канунникова на улицу Лидии Койдулы для проживания, обернувшись назад и чуть сконившись вправо, взяла из угла зонт и подала Нине:

— А залог не надо. Принесете послезавтра.

— Как же…

— Я вас знаю, доктор. Вы лечите мою подругу.

— Ну, спасибо. Понимаете, спешу в рыбный порт. Плавбаза приходит, и мой муж…

— Поздравляю. О плавбазе слышала. Передавали в последних известиях. — Женщина говорила по-русски с мягким эстонским акцентом, и речь ее была приятна Нине. Да и женщина была приятна, хотя в лице ее, во всей ее фигуре и в ее стеклянной каморке чувствовалась холодноватость.

Внешние впечатления часто бывают обманчивы.

С вышгородского холма неслись потоки воды, устремляясь к морю. Здесь все стремилось к морю, все жило им. Вот и она, Нина…

Стены и башни города проступали сквозь дождь, как напоминание о прочности жизни, а мокрые камни гранита под ногами были скользки и предостерегали от поспешных шагов, торопливости, обманчивой прочности. Железные шпильки каблуков чиркали по асфальту. Когда Нина переходила улицу, поток захлестнул ноги чуть ли не до колен. Вода резанула по икрам холодом.

Она не подумала о том, что пропали туфли, которые очень любила. Черные, лаковые, они красиво сидели на ноге и были удобны. Холод воды все еще чувствовался на икрах, но она не подумала обтереть их.

Она села в автобус. Внутренняя дрожь не проходила, Нина перестала лишь обращать внимание на то, как все внутри ее сжималось. Теперь это было как бы с ней и не с ней, она могла замечать это, но могла и не замечать. Что-то иное владело ею, и оно было такое сильное, что сильнее его нет ничего на свете. А может быть, та дрожь всего-навсего другая сторона того же самого состояния?

Она знала, что это бывает в минуты ужасающего страха и еще в минуты безотчетной, ни с чем несравнимой любви к человеку, который весь в тебе, как и ты в нем. Любовь, как и страх, захватывает тебя всего, и одинаково теряют голову как в любви, так и в страхе. А если они еще вместе…

И почему именно в это утро она так волнуется за Гуртового? Если с ним ничего не случилось в безбрежной Атлантике, то что может случиться в этой маленькой воде, называемой Балтийским морем? А может, ничего и не случилось? «С Гуртовым ничего не случается». Но ведь предчувствия, она помнила, ее не обманывали.

А может, она все это придумала? Придумывают же себе друзей, врагов, а потом видят, что друзья — вовсе не друзья, а враги даже и не подумали сделать что-нибудь скверное. А вот она придумала саму себя со своими вечными волнениями.

«Ах ты, горюшко мое, Нина, — подумала она, обращаясь к себе в третьем лице, — да не придумала ты себя. Как можно себя придумать? Ты просто такая и есть. Просто немножко ненормальная, как все нормальные люди».