Полынья

Слово «подыгрывать» опять покоробило директора, но он и на этот раз сдержался. Куда денешься, если сам распустил людей. «Дух тограшесгва»… «Подыгрывать». Он сдержался, испортить отношения с Иваном, значит, прийти на партийное собрание с голыми руками. Дать задание техническому отделу? Там тоже — упрямцы. Пока не трогаешь — молчат, и это все же лучше, чем если бы они заговорили. И тут Роман снова пожалел, что нет под рукой Егора. Исполнительный человек, понимающий тебя с полуслова.

Иван сел, его большие руки, как-то не идущие к его подтянутости, мальчишеской стройности, суховатости его фигуры и юношески открытому умному лицу, то сжимались в кулаки, то разжимались. Казалось, он сдавливал в ладонях упрямую пружину, но рука уставала ее держать и разгибала пальцы.

— Не думаю, чтобы Сойкин дал именно такое мне задание, — сказал Иван, несколько озабоченный. — Партбюро могло бы рассмотреть разные аспекты вопроса. Скажем, мой, ваш и еще чей-то.

— Ну, почему вы все спорите? Почему не принимаете на веру? — Роман почувствовал, что теряет выдержку и одернул себя: «Не горячись»…

Иван неожиданно для директора вдруг как-то странно оживился, замкнутость сошла с его лица, оно стало, как прежде, миролюбивым и наивным чуть-чуть. И вот он уже улыбался, говоря:

— На днях мне Женечка книгу принесла…

При слове «Женечка» густые брови Романа недовольно прыгнули на лоб, но Иван не заметил этого, да он и не смотрел на директора, он разглядывал свои руки, которые перестали сжиматься и разжиматься.

— …Я даже поначалу отругал ее: зачем мне высокую философию? Некогда читать, да и не пригодится. А вот пригодилась… Да, там, Роман Григорьевич, есть такие слова насчет человека, поразительно верные. Человек оторвал свой взор от земли, посмотрел в небо. У него появилась способность мыслить. Все больше накапливался запас наблюдений. Он стал удивляться, мучиться. Он уже не мог и не должен принимать все готовым, раз данным. Все ставить под сомнение, проверять…

— Иван, что ты говоришь? Все ставить под сомнение?

— Да, а что? Человек не шел бы вперед, если бы он не ставил рядом с сегодняшним что-то завтрашнее, лучшее. Вот я как понимаю те слова насчет сомнения.

— Ну, ладно! — остановил его Роман Григорьевич. — Ладно, так конца не будет нашей софистике.

— Это не софистика, — спокойно возразил Иван.

— Хорошо, пусть так. Но, Иван, встань на мое место. У меня на заводе более тысячи работников, и если я с каждым буду так вот дискутировать? Когда же я буду работать?

Иван встал, высокий и суховато подтянутый, белый вихор качнулся на самой его макушке.

— Мы ведь работали, Роман Григорьевич… Работа у нас, в мастерской, да и у вас, должно быть, больше вот такая, чем ручная, — все выяснять, — сказал Иван и остановил себя, обнаружив, что во всем возражает директору. И сказал: — Что ж, расчеты сделаю. Но заранее говорю, Роман Григорьевич, расчеты будут двойные. Одни, как вы хотите, а другие — научные, которые будут на пользу.

— Выходит, мои расчеты — не на пользу?

— Думаю, что нет.

— Значит, я делаю это во вред государству?

— Это уж вы сами сумеете оценить…

Иван попросил разрешения уйти и ушел. Директор не взглянул, как он выходил из кабинета. Он сидел, расставив локти на столе и зажав ладонями виски.

40

В Харькове было по-летнему тепло и солнечно. Листва каштанов и лип вокруг памятника Тарасу Шевченко еще не устала и не грозила желтизной осени. Еще пламенно горели оранжеволистые канны на высоких, как курганы, клумбах. Еще таили в молодых, нераскрывшихся бутонах сокровенную сказку природы розы. Но над обширным городом в обширном небе уже чувствовалась осенняя пустынность.

Егор не помнил, чтобы такое когда-то случалось с ним — он глядел на все не только своими глазами, но глазами Нины, будто она всюду была с ним, видела то, что видел он, но взгляд ее отличался от его взгляда на вещи и лишь иногда совпадал. Ему сразу же понравился памятник великому Кобзарю — глыба гранита, сросшаяся с землей. Егор долго стоял против него в первый же день по приезде в Харьков. Он спешил на остановку троллейбуса, чтобы поехать на завод, но увидел сквозь кроны деревьев массивную гранитную глыбу Кобзаря и прошел к нему.

Как умру, похоронитеНа Украйне милой… —

мысленно произнес он стихи Шевченко по-русски. Но тут же вспомнил, как Нина читала по-украински: у нее была редкая способность усваивать чужую речь:

Як умру, то поховайте,Мене на могилі…

«Да, памятник мог бы быть поизящней. Большой тонкий поэт», — сказала бы Нина, и Егор в чем-то согласился бы с ней.