Понкайо

– Книг у нас не так много, но кое-что есть. Низкосортную макулатуру сжигаем, чтобы не занимала место, но хорошие книги оставляем. Правда, читают их только я, Хомский да Патрик. Патрик – это наш медик, – пояснил Захар, как будто Инге было не все равно. – Мне кажется, ты неравнодушна к книгам. Я прав? У тебя сметливый взгляд. Это одна из причин, почему я оставил тебя. Составь список любимых книг, достану любые.

Инга не знала, что сказать, и просто слушала. От голода мутило желудок и двоилось в глазах. Девушка пыталась одолеть болезненную сонливость. Все два дня, проведенные в лазарете, как его называли пираты, она из опасений, что ее чем-нибудь накачают, не прикасалась к подносам с едой, только пила воду из умывальника.

– Полотенце чистое, сегодня повесили. – Палач ловко вертел своим бычьим торсом в игрушечной уборной. – Мыло тоже новое, никто не пользовался и пользоваться, кроме тебя, не будет. Сами варим, из золы, для аромата добавляем лавровое масло. Пахнет вроде приятно… Нашим девушкам нравится. Голову придется мыть тоже мылом. Шампуней и кондиционеров с кокосом не имеем. Но тебе же не привыкать к простой жизни, я прав? Ты ведь у меня не избалована? Мне сказали, яхта у вас была скромная, маленькая, да и внутри все выглядело довольно скудненько. Но здесь-то получше будет, согласись? Душ на улице, общий, мыться можно каждый день, – пояснял Захар. – Но только пока светло. Вечером нельзя. Темно, во-первых, хоть глаз выколи, а во-вторых, дым от нагревателя будет лететь на выстиранное белье. Как соберешься, дай знать, я нагрею воды. Кажется, все показал, все рассказал… – Палач измерил шагами каморку, остановился и посмотрел на Ингу. – Хочешь чего-нибудь? Если у тебя есть пожелания насчет ужина, я охотно их выполню. Во всяком случае, постараюсь. Изысками побаловать не можем, но какой-никакой выбор да имеем. …Инга?

Узница мотнула головой и неуверенно застыла. Ей хотелось только одного: чтобы он поскорее ушел. Внутри еще холодило от его прикосновения, когда он нагнал ее и развернул к себе. Девушка чуть сознание не потеряла. До чего жуткие глаза… Цепкие, лукавые, лишенные всякой человечности, они точно вгрызались в нее, экзаменовали мысли, пробовали на вкус чувства.

– Ну, тогда будем считать, что ты доверяешь мне и позволяешь сделать выбор за тебя, да? Попробую удивить. Так, сейчас десять, обед принесу в половине второго. Кричать, надеюсь, не станешь? Это было бы очень глупо, Инга, не надо меня разочаровывать. Поверь, это совсем не в твоих интересах. Я ведь для тебя стараюсь. Ну, располагайся, моя радость.

Он закрыл за собой дверь. Инга услышала, как стукнула решетка веранды, как палач замешкался на мгновение, чтобы защелкнуть навесной замок, и в отчаянии залилась слезами.

Глава 4

Из освещения в каморке была все та же светодиодная лампа, но Инга к ней не притрагивалась. Ровное мертвенно-белое свечение било по глазам непрошеными воспоминаниями о первой ночи в этом чертовом месте, когда Захар стянул кольцо с ее пальца, точно с новоприобретенной собственности. Инга часто неосознанным движением потирала безымянный палец. Отсутствие кольца она чувствовала остро, из нее как будто выдрали кусок плоти. Надо было дать отпор, сделать что-нибудь, что угодно, только не отдавать кольцо. Как она могла забыть о нем, не снять, не спрятать? Слишком измучена была и подавлена… Если бы она вовремя опомнилась, сейчас кольцо было бы с ней. Но палач забрал его, как чуть раньше, днем, его прислужливый стервятник изъял обручальное кольцо у Филиппа вместе с часами и серебряной цепочкой…

Инга жила в темноте и о лампе не вспоминала, даже не смотрела в ее сторону, пока не являлся душегуб и с удивлением не зажигал ненавистный мертвый свет, который она поначалу в слезах гасила, едва оставалась одна. Но потом этого стало мало. Инга с перекошенным лицом хватала ни в чем не повинную лампу и в сердцах закидывала в ящик комода. Каждый вечер палач доставал светильник и водружал на прежнее место, ни о чем не спрашивая, ни на что не намекая, только посмеивался над Ингой, говорил, мол, она, должно быть, летучая мышка, раз так избегает света. Глубоко внутри она понимала, до чего же глупо срывать злость на неодушевленный предмет обихода, но все равно срывалась, ослепленная болью и слезами, с горячностью человека, обезумевшего из-за несчастливых предсказаний хрустального шара судьбы.