Порочный круг

Покинув рубку, я отправился осматривать свою каюту. Она располагалась в . Как и следовало ожидать, мои вещи были свалены небрежной кучей около порога. Ругаясь про себя на неаккуратных почтовых служак, я потратил уйму времени на растаскивание и распаковку контейнеров. Мне нравился уют, который создается изобилием мелких безделушек и вещей отнюдь не первой необходимости, к которым относились старые книжонки, всякого рода статуэтки божков и, самое главное, красивые голограммы природы. Этими реалистичными пейзажами я обклеивал голые стены каюты, облицованные болотно-зеленым пластиком в мелкий пупырышек. Расставив все, как мне хочется, я отошел к двери и оглядел свое будущее жилище.

— Неплохо, — произнес я вслух и набрал на селекторе код Козера. — Здесь Фобос!

— Как дела, командир?

— О'кей. Слушай! Я дам тебе сто долларов, на которые постарайся купить семян быстрорастущего хмеля...

Козер издал сдавленный звук, вероятно, изумленный моими словами, а потом переспросил:

— Хмеля?

— Да-да. Быстрорастущего хмеля, который мы посадим на аэропонику. Для этого используем отходы и вентиляционные поры.

— Но... Мы рискуем превратить нутро корабля в джунгли!

— Отлично! Я люблю зелень, и мы получаем много кислорода.

— Но... При разгерметизации они же все сдохнут. Или мы не будем воевать?

— Хватит пререканий. Сделай, что я сказал.

— Хорошо, мистер.

Теперь все ценные указания были розданы, и я мог с умиротворением прилечь на мягкую койку, застеленную цветастым шерстяным покрывалом. Некоторое время просто не двигался, закрыв глаза. Передо мной проплывали видения прошлого. Они были туманны и казались далекими-далекими, словно из другой жизни. Молчаливая, израненная громада крепости Вольфа. Отдельные группки оставшихся в живых, отупело бредущие по последнему рубежу, еще не веря в свое существование. И мой эсминец, агонизирующий калека, набитый ранеными, вернее, бывшими ранеными, а теперь уже мертвыми. Мы не успели их вывезти тогда, попав под огонь доброй половины эскадры. Но как мы сражались! Какое остервенение овладело моими мальчишками. И мы победили, пусть даже Пирровой победой. Был идиотский приказ «ни шагу назад». Нельзя было ни перегруппироваться, ни подтянуть резервы. Даже самый последний стрелок понимал неизбежность катастрофы... Я же видел эти детские лица, полные отчаянья и страха. Но они шли под плазму, поскольку в их, мозгу еще не атрофировался центр послушания... Неужели мне еще раз придется пережить это?

Немного приподнявшись на своем ложе и протянув руку, я схватил за гриф гитару, стоявшую в изголовье. Подложив под спину подушку, я сыграл несколько аккордов. Туг звякнул сигнал над входом. Ко мне зашел Рысь:

— Я вижу, ты уже освоился?

— Вроде того.

Канонерщик присел около меня на краешек койки и оценивающе осмотрел каюту:

— Ничего, роскошно.

— Да, брось ты...

Махнув рукой, я перебрал струны.

— Ну, изобрази что-нибудь этакое... — Рысь вычертил руками в воздухе неопределенную фигуру, в которой можно было узнать очертания женского тела.

— Хочешь цыганочку собственного сочинения? Канонерщик хмыкнул и пожал плечами, мол, «мне все равно». Мои пальцы занялись привычной работой:

— Та-та-та-там-там. Та-тата-там-там.

Та, тара-татам-там.

То ли сон то, то ли нет, среди чиста поля

Стоит дуб под тыщу лет и не древца боле.

А на дубе том сидит птица — вещий ворон.

Глазом умным он глядит на меня с укором.

Подойду, спрошу его, что мне дальше делать.

Все, что было, не было, должен он поведать:

Только каркает в ответ ворон непонятно:

Видно, будет сорок бед, а в конце расплата.

Ну а после — забытье, меня закопают.

Кружит в небе воронье — меня проклинают.

Наплевать, вперед пойду. Ветер хлещет больно.

То ли счастье там найду, то ль помру спокойно.

Но одно — тоскливо мне, что один я в поле.

Лучше гнить, страдать в тюрьме, чем грустить на воле.

За решеткой всякий сброд, но то все же люди.

Заводной, дурной народ, скучно с ним не будет.

Здесь равнина, гладь кругом, не окинешь взором.

И ни дыма над костром, ни землянки вора.

Задыхаясь, я бегу и кричу, что мочи.

Не могу так, не могу — все в груди клокочет.

Мне приснился странный сон. Открываю очи...

За окном все тот же двор. Стынут лужи с ночи.

Рысь заглушил звуки гитары, положив ладонь на струны:

— Ад хок, если уж ты сам задал такой тон, не хочешь ли узнать, что было, что будет и где сердце успокоится?

— Это что-то новенькое. — Я отложил инструмент и сел на лежанке. — Каким же образом?

Канонерщик зачем-то оглянулся по сторонам и, приблизившись к моему лицу, зашептал: