Портреты (сборник)

Она делает ковры из рафии, пальмового волокна, но вместо того, чтобы расстелить их на полу, вешает их, переплетая один с другим, под потолком: через плетеное кружево прорывается свет, так что на полу, когда ковры колышатся в воздухе, возникает пестрый рисунок меняющихся полос света и тени – рисунок, который в тишине вам хочется увидеть и почувствовать собственной кожей. Молчаливое приглашение вступить под сень этого зыбкого полога символизирует некое ощущение дома во враждебном мире.

Выходы из бессмысленности, разнообразные и искусные, открываются вам в тишине.

Посетив выставку в Уайтчепеле, я отправился в Национальную галерею на Трафальгарской площади, в зал № 32, где висит автопортрет Сальватора Розы. Когда муж Кристины Иглесиас, скульптор Хуан Муньос, скоропостижно скончался в августе 2001 года, я бродил по залу, и неожиданно именно эта картина привлекла мое внимание и заставила замереть на месте – так сильно она напомнила мне Хуана.

Дело было не в сходстве лиц, а в почти идентичной повадке, в бескомпромиссности, в том, как оба они встречали жизнь, как бросали ей вызов. На этот раз я пришел затем, чтобы проверить свои чувства. Они говорили то же, но за это время я совершенно забыл надпись – один из афоризмов стоиков – в нижней части картины: «Молчи, если то, что ты хочешь сказать, не лучше молчания».

69. Мартин Ноэль

(1956–2010)

Любое подлинное искусство приближается к чему-то, что одновременно и чрезвычайно красноречиво, и трудно для понимания. Красноречиво – поскольку затрагивает нечто фундаментальное. Откуда мы это знаем? Мы не знаем. Мы просто чувствуем.

Искусство нельзя использовать для объяснения загадочного. Искусство только помогает замечать. Приоткрывает таинственное. А то, что замечено и приоткрыто, становится еще более таинственным.

Подозреваю, что все слова об искусстве – это пустое тщеславие, приводящее к высказываниям вроде вышеприведенного. Когда слова касаются визуальных искусств, и они, и их объект теряют точный смысл. Тупик.

* * *

Попробуем зайти с другого конца. Я догадываюсь, где скрыта та тайна, к которой приближается искусство Мартина Ноэля. Не будем доискиваться, в чем она заключается, сосредоточимся только на ее местонахождении. (Последнее слово наводит на мысль о том, насколько он любит картины на почтовых открытках с изображением разных мест и рисунки на географических картах! Его линии всегда ведут куда-то в иные места, и в этом они – противоположность геометрическим линиям, которые собирают вместе все, что теоретически существует.)

Попробуем поместить тайну, к которой приближается искусство Мартина Ноэля, в определенный контекст – определить ее место на континенте знаний. Она, например, не принадлежит Континенту Метафизики, куда мы могли бы поместить Ротко. Не принадлежит и Континенту Психологии, где нашлось бы место Бальтюсу или, на совсем других основаниях, Уорхолу.

Эта тайна располагается на Континенте Физического, в телесном и почти в анатомическом смысле слова. Я рискнул бы предположить, что он восхищается Леонардо, который не только занимался анатомическими исследованиями, но и был зачарован пророчествами, содержащимися в анатомии.

Однако если я объявляю, что тайна Мартина Ноэля находится где-то на Континенте Физического, то делаю это не по историко-искусствоведческим соображениям. А потому, что это очевидно на его картинах и ксилографиях, независимо от их размера – и на очень больших, и тех, что размером с почтовую открытку. Все дело в его способе рисования.

Каждая линия, которую он проводит, очень напряженная, она встречает сопротивление, пока художник ищет путь, – она словно борется с силой трения или с самой Необходимостью, без которой физический мир не смог бы существовать.

Его манера рисовать – поиск противоположности виртуальному, или, говоря проще, противоположность ускользающему. Когда смотришь, как он рисует красками, часто возникает чувство, будто рассматриваешь портрет, то есть глядишь на запечатленное уникальное, единственное в своем роде физическое присутствие. То, что он дает своим образам имена (не «названия»!), похоже, подтверждает эту мысль. Но в действительности здесь никто не изображен. По крайней мере, мы не привыкли распознавать такие образы.

Почему же тогда эти завитки, росчерки и разрывы создают эффект физического присутствия? Из какой области на Континенте Физического черпают они свою силу воздействия?

Это нельзя объяснить сходством, тут не поможет никакая теория репрезентации. Разумеется, можно найти сочетания линий, которые напоминают цветок, стебель, дерево, руку или ногу, черту лица. Но эти слабые совпадения не объясняют силу воздействия.