Стоокая ночь. Электричества нет.Зверь чёрный – мохнат, многоног —твердит, что свобода – погашенный свет,а время – гончарный станок.В ответ я смотрю в нехорошую тьмуи, кажется, не возражаю ему.Язык его влажен и красен,блистающей сажей окрашена шерсть,два уха, а лап то ли семь, то ли шесть,и лик лупоглазый ужасен.Хвостатая ночь. Электрический пыл.Зверь белый по имени Бытьтвердит, что вовек никого не любил,и мне запрещает любить.Зверь белый, светящееся существо,широкие крылья длинны у него,и очи горят фонарями.Не шли мне их, Господи, – сажа ли, мел,я отроду умных бесед не умелвести с молодыми зверями.Затем мне и страшен их древний оскал,что сам я, зверь тёмных кровей,всю жизнь, словно чашу Грааля, искалневедомой воли твоей.Неужто ус, коготь, и клык, и резец —гармонии горькой ночной образец,поведай мне, отче и сыне!Наследники праха, которым немилагатовый космос и глиняный мир,о чём вы рыдаете ныне?
«На окраине тысячелетия…»
На окраине тысячелетия,в век дешёвки, всё тот же завет —что участвовать в кордебалете иклоунаде на старости лет!Оттого ни купцом мне, ни пайщикомне бывать – улыбаясь сквозь сон,коротать свои дни шифровальщиком,долгим плакальщиком и скупцом.И с нетрезвою музой, затурканнойпобирушкою, боже ты мой,сошлифовывать влажною шкуркоюзаусеницы речи родной…
«…я там был; перед сном, погружаясь в сладкий…»
…я там был; перед сном, погружаясь в сладкийбелоглазый сумрак, чувствовал руку чью-тона своей руке, и душа моя без оглядкиуносилась ввысь, на минуту, на две минуты —я там был; но в отличие от Мохаммадаили Данта – ягод другого поля, —не запомнил ни парадиза, ни даже ада,только рваный свет и нелёгкое чувство воли.А потом шестикрылая испарялась сила,умирала речь, запутавшись в гласных кратких,и мерещились вещи вроде холста и мыла,вроде ржи и льна, перегноя, дубовой кадкис дождевой водой. Пахнет розой, грозою. Чудо.Помнишь, как отдалённый гром, надрываясь, глохнет,словно силится выжить? Сказал бы тебе, откудамы идём и куда – но боюсь, что язык отсохнет.
«Стояло утро – день седьмой. Дремали юноша и дева…»