Когда приходит юности каюк,мне от фортуны лишнего не надо —март на исходе. Хочется на юг.Секундомер стрекочет, как цикада.Мы так взрослели поздно и засимдо тридцати болтали, после – ныли,а в зрелости – не просим, не грустим,ворочаясь в прижизненной могиле.Но март проходит. Молоток и дрельиз шкафа достаёт домовладелец,терзает Пан дырявую свирель,дышу и я, вздыхая и надеясь.То Тютчева читаю наизусть.То вижу, как измазан кровью идолна площади мощёной, – ну и пусть.Свинья меня не съела, Бог не выдал.Ещё огарок теплится в руках,и улица, последняя попытка,бела, черна и невозвратна, какдореволюционная открытка…
«Льёт в Риме дождь, как бы твердящий…»
Льёт в Риме дождь, как бы твердящий «верь,ни в яме не исчезнешь ты, ни в шумеродных осин», – но умирает зверь,звезда, волна. И даже Бродский умер.То жнец, то швец, то в дудочку игрец,губа в крови, защитный плащ засален —уже другой, ещё живой певецрастерянно молчит среди развалин.Не хочет ни смеяться он, ни выть,латынью пахнет в каменном тумане.Ну что ещё осталось? всё забытьи всё назвать своими именами?Но в этот час безлюден Колизей,лишь на стене чернеет в лунном светепосланье от неведомых друзей —«Мы были здесь: Серёжа, Алик, Петя».
«От райской музыки и адской простоты…»
От райской музыки и адской простоты,от гари заводской, от жизни идиотскойк концу апреля вдруг переживаешь тыприпадок нежности и гордости сиротской —бог знает чем гордясь, бог знает что любя —дурное, да своё. Для воронья, для вора,для равноденствия, поймавшего тебяи одолевшего, для говора и взора —дворами бродит тень, оставившая крест,кричит во сне пастух, ворочается конюх,и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,ещё теплеет в холодеющих ладонях.Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чём.Виолончельным скручена ключом,так речь напряжена, надсажена, изъятаиз тёплого гнезда, из следствий и тревог,что ей уже не рай, а кровный бег, рывокпотребен, не заплата и расплата, —так калачом булыжным пахнет печьостывшая, и за оградой саданочь, словно пёстрый пёс, оставленный стеречьдеревьев сумрачных стреноженное стадо…