— Вы знаете, какое совпадение, Бердяев, Булгаков, Франк и мой дед Петр Струве, прожили на свете по 74 года и все четверо — соратники по переходу от марксизма к идеализму. Что касается Николая Бердяева, то у меня есть конкретные воспоминания, которые имеют определенное историческое значение. В сорок пятом году перед отъездом в Англию с нами, в нашей квартире, жил некоторое время философ Семен Франк. Он решил навестить Бердяева. Помню, в каком возбуждении вернулся от него Семен Людвигович. По натуре своей не умевший возмущаться, на этот раз он дал волю своему гневу. Он говорил: «С ним совершенно невозможно общаться. Он невменяем». Эти резкие слова касались советофильства Николая Александровича. Франк, который всю войну прожил во французских горах, скрываясь от немецкой полиции, он был еврей, он-то как раз мог уверовать в освободительную миссию Красной Армии, Советской России, но он не соблазнился Я бы не назвал это неприми-ренчеством, я бы назвал это зрячеством. Бердяев же при его повышенной эмоциональности, при до конца дней неизжитой левизне, с ее непременным обличением «капиталистического зла» — обольстился. Ни Франк, ни Булгаков, ни мой дед не обольстились даже в войну, хотя твердо стояли на антинацистских позициях, абсолютно бескомпромиссных. Но они оставались абсолютно бескомпромиссными и по отношению к коммунистическому режиму. Они даже не могли до конца радоваться советским победам, так как победы эти для них означали порабощение новых стран и укрепление коммунизма в России и во всем мире.
На этой почве, на почве так называемых патриотических позиций у Бердяева произошел разрыв с эмиграцией. От своего советофильства он отказался незадолго перед смертью. Решающий удар по его новым убеждениям нанесло постановление об Ахматовой и Зощенко…
— Если мой дед был человеком общественной жилки, любил борьбу, деятельность, то Семен Людвигович был человеком созерцательным, я бы даже сказал, надмирным. Хорошо я помню его в послевоенные годы, в сорок шестом году. Я был тогда совсем молодым человеком, но личность Франка не могла не оставить во мне ярких впечатлений. Два года спустя я жил у него летом в Англии, в доме дочери, где под старость он с женой нашел тихое убежище. Мы сидели в саду, выходили на улицу, в разговорах обходили квартал или прогуливались по соседнему кладбищу. Наши беседы касались не философских проблем (в которых я был малокомпетентным). Мы говорили на темы, тоже ему близкие, музыкальные, литературные, литературно-философские. Да и вообще о жизни. Общение с Франком осталось одним из самых светлых моментов в моей молодости.