После России

…Договорившись по телефону, мы встретились с ним на углу Бродвея и Фултон, что в двух кварталах от чрева «акул Уолл-стрита». Зашли в первое попавшееся кафе. Виктор Аркадьевич заказал два супа, фруктово-овощные салаты и вынул из сумки пол-литровую бутылку водки «Смирнофф». Разлил ее. но не под, а над столом, не оглядываясь и не озираясь. Скорее это я инстинктивно, по-советски, задергал шеей. Но на нас никто не обратил внимания, мы никому тут не были нужны. Правда, когда Виктор Аркадьевич заговорил, отвечая на мои вопросы, тут уж я заметил некое внимание к нашему столу. Урин говорил отрывисто-громко, импульсивно вскрикивая и производя такие же импульсивные движения всеми частями тела. Вообще его внешний вид, одежда, то ли хиппи, то ли сбежавшего прямо со сцены актера, могли произвести со стороны странное впечатление. Странное, но завораживающее. К тому же нельзя было не заметить, что этот человек — поэт: перемежая свою речь стихами, он читал их так же звонко и молодо, как, наверное, пятнадцать лет назад на какой-нибудь московской эстраде.

— Вы себя чувствуете здесь в изгнании или в послании?

— Эту расхожую формулировку выдвинули эмигранты, бежавшие от большевиков после революции. Им угрожала гибель. Красная кровь была несовместима с кровью голубой. Они были в послании, они имели право так сказать. Что касается эмигрантов, в потоке которых оказался я, то за исключением единиц никто не был в изгнании. Власти никого не изгоняли. Но уезжали, думается мне, не самые лучшие. Лучшие оставались и боролись дома. А я уехал… Разве я лучше тех, кто остался? Никто так не считает. И я, признаться, не считаю лучшими тех людей, кто эмигрировал. Я только с горечью отмечу, что если в молодости в нас было что-то заложено доброе, благородное, самоотверженное, то здесь, как правило, стандартные мозги устремлены только к наживе. Какое же тут, к черту, послание! Какая цель? Домашний бассейн и комфорт? Поэтому пусть не набивают себе цену те, кто справедливо не считают меня лучшим среди худших, ибо я действительно эгоистичен и тщеславен и эти качества скорей в большей мере, чем в меньшей, присущи российским эмигрантам — никаким не изгнанникам и не носителям с большой буквы, а с маленькой или крошечной — сколько угодно носители! Хохотать хочется кровавыми слезами. Если мы Носители, мы якобы идейные интеллектуалы, якобы любящие свою родину, так мы должны теперь вернуться и помогать стране, когда ей так трудно, помогать своим опытом, талантами, энергией. Ведь ничто уже не угрожает тем, кто вернется с этой доброй целью. Но никто из нас этого не делает. Поэтому не надо говорить, какие мы хорошие…

— Если, по вашим словам, вы худший, а лучшие остались, то надо думать, что лучшие правы, исключив вас из Союза писателей?

— Меня не исключали. Такого документа я не знаю. Более того, когда западные корреспонденты звонили в секретариат московского отделения писательской организации, за что, мол, исключили Урина, им отвечали: «Мы его не исключали, он погорячился». Это вам подтвердит Кэвин Роен из Би-би-си. У него был изданный мной самиздатовский журнал «Мост», о котором Анатолий Максимович Гольдберг, знаменитый радиокомментатор, сказал, что он потрясен отвагой издателя.

— Однако нельзя ли по порядку, с чего все началось?