После России

— Вкратце было так: в Доме дружбы с народами зарубежных стран собирались молодые поэты, обучающиеся в московских институтах, — зарубежные и советские молодые люди, с которыми я работал как избранный ими президент интернационального клуба «Глобус поэзии». И вот однажды, когда мы подготовили программу, чтобы показать ее в малом зале ЦДЛ, нам в этом отказали. Члены клуба называли себя «мостистами». Это самизда-товское издание в небольших тиражах я переплетал в мастерской на Сретенке. Однажды переплетчик сказал, что нагрянули «люди в штатском» и конфисковали шестой номер журнала. Это совпало с моим пятидесятилетием, когда секретариат правления Союза писателей СССР вынес решение провести в ЦДЛ мой авторский вечер. Выписку решения храню до сих пор.

Но вскоре стало известно, что ни молодым поэтам из клуба «Глобус поэзии», ни мне московское отделение зала не предоставит. Ответственный секретарь нашей писательской организации Виктор Ильин опустил передо мной шлагбаум. В журнале «Мост» систему подобных отказов я назвал «ржавой». За что? А зато, что…

В декабре 1974 года я вышел на трибуну пленума писателей Москвы и сказал, что мы, писатели, подвергаемся «ильинчеванию», и в знак протеста я положил на стол президиума свой писательский билет, заявив, что ухожу из этого объединения разъединенных.

— Как же реагировали на это ваши коллеги?

— По-разному. Борис Слуцкий тут же в коридоре подошел, пожал руку и сказал: «Молодец, Витя, хорошо ты их попугал, теперь они все для тебя сделают». То есть кто-то решил, что это мой «ход», стратегия. Но я уходил всерьез. Александр Николаев, потерявший руку на войне, сокрушался: «Это же надо довести человека до такого поступка!» Старейший поэт Казин открыто говорил: «Дискриминация!» И разъяснял, что Урин сделал то, что давно хотели многие, но не решались.

— А вы, Феликс, что думаете по этому поводу?

— Я думаю, что если бы вы остались в Союзе, то примкнули бы сейчас к «Апрелю», ведь ваш поступок, по сути, повторили через много лет в массовом порядке «апрелевцы». Чем больше самостоятельных секций, независимых объединений, тем лучше. Кстати, а сколько их в Нью-Йорке?

— У меня дома висит поэтический календарь, где, во-первых, перечислены адреса клубов поэтов (74), во-вторых, указано, где вы можете каждый день, подчеркиваю, ежедневно побывать в двух-трех местах, послушать других или, договорившись за два месяца, себя показать.

— Мы отвлеклись, что же было дальше после вашего ухода из объединения разъединенных?

— На следующий день «Голос Америки», «Немецкая волна», Би-би-си и «Свобода» сообщили, что действительно Урина исключали, а вот чтобы писатель сам уходил из СП СССР — так это впервые. И я начал готовиться к отъезду. Таможня чинила препятствия. Тогда я послал на имя Андропова телеграмму и сообщил, что если мне не дадут вывезти архив «Глобуса поэзии» и библиотеку поэтов мира, которую я собрал, то только физической силой можно будет заставить меня покинуть Союз.

— Так уж они испугались ваших протестов и телеграмм?

— Меня они не испугались, но они знали, что я связан с корпусом иностранных корреспондентов. Таким образом, вывезти архив мне не мешали. Журналы «Мост» я завез на квартиру Владимира Войновича, который сказал: «Ты думаешь, у меня дома самое безопасное место?» Я ответил: «Самое главное, чего я и добиваюсь», имея в виду, что его посещают зарубежные журналисты. Еще до моего отъезда из Москвы в октябре 1977 года в «Русской мысли» в Париже появилась статья И. Игнатьева «История поэта Виктора Урина», где он писал, что даже такой образцовый советский поэт, как Урин, которого пускали за границу и публиковали в центральной прессе и у которого чуть ли не каждый год выходили книги, доведен до полного разрыва.

Быть винтиком в системе этой ржавойИ так смиренно говорить в ответ:

«Не ссорьте меня с атомной державой» — Да, так может мыслить раб, а не поэт.

— Эти ваши строки и сегодня помнят многие.