Последняя из рода Мун: Семь свистунов. Неистовый гон

– Ты пожалеешь об этом, – прошипел он, теперь обращаясь к госпоже Торэм и грубо указывая на нее пальцем. – Думаешь, этот увалень сможет тебя защитить?

Оддин в два шага оказался рядом с Донуном и схватил того за палец. Мужчина тут же заскулил, чуть приседая, чтобы уменьшить боль. Его трость упала с гулким стуком.

– Что ты будешь делать, когда я уничтожу твоего сына? – завопил он. – Кто защитит тебя тогда?

Оддин, кажется, пытался сломать Донуну палец, но госпожа Торэм остановила его едва заметным жестом. Освободившись, наместник поднял трость и, хромая больше обычного, отошел к двери.

– Запомни этот день, Оддин. – Донун указал на него набалдашником. – Это был последний день твоей безмятежной жизни. Я смешаю твое имя с грязью. А когда окончательно избавлюсь, сукин ты сын, знай, что снова приду в этот дом. И сделаю его и все, что в нем есть, моим.

Оддин шагнул навстречу, и Донун торопливо вышел.

Оставшись одни, Торэмы и Элейн прошли в гостиную. Там слуги суетливо накрыли ужин. Долгое время все ели в тишине, пока госпожа Торэм вдруг не всхлипнула, уронив вилку. Она резко встала и отошла к окну.

– Дайте себе поплакать, – произнесла Элейн.

Будто только и ждала разрешения, одинокая слеза прочертила дорожку по бледной щеке.

– Я плачу не по мормэру Нортастера, – произнесла госпожа Торэм. – Я плачу по младенцу, который сжимал мой палец, когда я качала его на руках. По ребенку, который сделал свои первые шаги в этой самой комнате. Мальчишкой он любил прятаться под стульями и хватать меня за юбку. Он так задорно смеялся… Я плачу, потому что не смогла защитить его от отца.

Элейн легко могла представить, что творилось в душе госпожи Торэм. Та после паузы продолжила:

– Я знаю о нем такое, что вы и вообразить не можете. И чувствую свою вину за то, что допустила это…

Она наконец извлекла из рукава шелковый платок с кружевом и приложила к щекам. Никто не смел нарушить тишину.

– Он был моим сыном, и я не могла ненавидеть его, но… и любить не научилась. Его грехи – мои грехи.

Она прошлась вдоль камина, смахивая кончиками пальцев несуществующую пыль.

– Ведь я знала, что из него делал мой муж. Но решила, что исправлю все с Оддином, а Ковин – гиблое дело. Махнула на него рукой. Возможно, если бы я все-таки любила и его, в его сердце тоже осталось бы место для этого чувства.

Не зная, как помочь, как облегчить страдания, Элейн просто подошла к госпоже Торэм и обняла ее.

Элейн чувствовала необходимость оправдаться: она так много раз уверяла госпожу Торэм, что не собирается убивать Ковина. И вот он мертв. Элейн не могла сказать, что испытывала вину из-за произошедшего. Но перед его матерью ей было неловко. Однако когда она попыталась объяснить госпоже Торэм, что произошло, та лишь похлопала ее по спине со словами: «Не надо, дитя».

Уже на следующий день Элейн могла бы покинуть Торэмов и вернуться в Лимес. Но Донун требовал внимания. Так или иначе отомстив тому, кто убил ее семью, она не чувствовала ни облегчения, ни гордости, что сумела разделаться с таким серьезным противником. Узнав, какова подобная победа на вкус, Элейн, наверное, оставила бы наместника в покое. Слова Феолора наконец нашли отклик в ее сердце. Иногда нужно просто отпустить. И да, это сложно.

Но Годвин Донун угрожал людям, которые стали ей дороги. Бросить их разбираться с ним в одиночку Элейн не могла.

Поэтому, оставив Торэмов заниматься похоронами Ковина, она взяла себе в помощницы Полин, служанку, что выручала не раз. Вместе они отправились в северную часть города.

– Ковин и Оддин не знали про Бенни-прачку, – обеспокоенно заметила Элейн, на что Полин махнула рукой.

– Они молодые и знатные. Их обучали всякому умному. Легенды да сказания обходили стороной. А мы, простые, все эти поверья знаем. И люди постарше тоже слыхали.

Был поздний вечер. Они пришли к реке, на берегу которой стоял дом Донуна. Тот уже был у себя: окно второго этажа, выходившее на балкон, горело тусклым светом. По словам Полин, которая, кажется, знала о господских домах все на свете, там был рабочий кабинет.

– Достаточно ли света на меня падает? – уточнила Элейн.

– Луна сегодня что надо, – успокоила ее Полин шепотом и извлекла из корзинки какую-то тряпку. – Вот рубашка, я уже испачкала ее в крови.

Элейн отшатнулась.

– Да это свиная, не бойся.

– Мне нравится, как ты подходишь к делу, – вяло улыбнулась Элейн, принимая белоснежную рубашку со свежим красным пятном.

Элейн спустилась к воде, на поверхности которой играли лунные блики. Босые ноги мягко ступали по траве, путались в длинном подоле белой ночной рубашки. Волосы, которые они с Полин вновь окрасили в темный, струились по спине, прикрывали грудь и немного прятали лицо, густо покрытое белилами.

Неподалеку раздался мелодичный голос, от которого пробрало даже Элейн, а ведь она знала, что к чему. Это Полин затянула песню Бенни-прачки: протяжную, красивую, но пугающую мелодию.

Элейн начала полоскать рубашку.