Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Ты заболел? Это никому не интересно. Диарея? Иди и работай! Температура? Иди и работай! Пока ты не дойдешь до полумертвого состояния. А представь, какие опасности подстерегают тебя в шахте, ведь в тех штреках, где работают арестанты, нет вообще никаких мер защиты, и там постоянно, едва ли не каждый день, что-то случалось… Глупо, как мне кажется, ведь в результате погибает и их собственная продукция. Мы полгода назад прибыли из Голландии, и они отобрали из тысячи новеньких триста человек. Что сделали с остальными – я не знаю. Может быть, отправили в газовую камеру. А нас, все три сотни, отправили на шахту. Выжили из всего этапа человек пятнадцать, не больше. А вот мне посчастливилось: однажды нас посетил староста лагеря. Он принес с собой старинный французский горн. Кто ему про меня сказал – не знаю, но он спросил именно меня, умею ли я играть на трубе. И я сыграл, перед ним и раппортфюрером, «Тихая ночь, дивная ночь». Как раз к Рождеству, и они весь вечер просили меня играть, они хотели слушать эту музыку снова и снова. А я все думал о том, какая ночь ожидает меня в стоячем бункере. В конце концов к утру они расщедрились: назначили меня штюбендинстом. Мне больше не надо было возвращаться в шахту, теперь я просто мыл пол в бараке, получал хлеб и прочее в таком духе. И время от времени меня звали поиграть для начальства и тогда давали поесть то, что ели сами. Так что да, тебя перемелют в пыль без всякого сожаления, если тебе не улыбнется счастье или если сам ты в нужный момент не схитришь.

И тут раздался хорошо поставленный, манерный голос с кровати третьего яруса:

– Конечно, господа, конечно, вы правы.

– Что там у нас еще за шутник? – спросил Ханс, задирая голову, чтобы взглянуть наверх.

– Меня зовут Менко, и это правда, я – самый настоящий шутник, вот только шучу я над эсэсовцами. А в лагере сижу еще с января 1941 года.

Ханс поглядел на него недоверчиво:

– В январе 1941 года еще никого не отправляли в Польшу.

– Да меня никто и не отправлял в Польшу! Меня схватили, когда расправлялись с «Гезами» [102]

. И на суде, в сорок первом году, меня приговорили к расстрелу.

– А что тогда ты делаешь здесь? – неожиданно встрял в разговор другой голландец.

– Вы, по-видимому, тоже шутник, минеер, и, черт побери, у вас довольно-таки дурной вкус. Тем не менее я вам отвечу. Я прошел по крайней мере через дюжину тюрем и минимум через столько же лагерей. Но, как это часто бывает с приговоренными к смерти, ты ждешь и ждешь исполнения приговора, а оно все откладывается. Самым жутким из всех лагерей был Бухенвальд. Там сидели сотни таких, как я, – со смертными приговорами. И время от времени они посылали эшелоны в Nebellager Natzweiler[103].

– А почему он так называется – Nebellager

?

– Терпение, господа, я все объясню. Лагерь Нацвейлер славился тем, что казни там совершались «zwischen Nacht und Nebel» [104], то есть перед самым рассветом. Было в этом нечто языческое, с налетом мистики. Ну, вы же понимаете – всякий «ариец» до краев полон этими вот тенденциями доисторического атавизма. Так что в один прекрасный день я должен был отправиться очередным эшелоном в Нацвейлер. Но дело-то было в Бухенвальде, а там политики оказались на всех ключевых позициях – в администрации и так далее. И когда формировался эшелон квалифицированных рабочих в Sachsenhausen (который раньше назывался Oranienburg

) [105], они ухитрились набить его под завязку людьми со смертными приговорами, и я, понятно, попал в их число. А дальше, после множества разнообразных перемещений, я оказался в Освенциме, и мне здесь нравится. На прошлой неделе меня из-за жуткой худобы включили в селекцию. Бедных калек забрали на следующий день, а я подсунул вместо себя другого. Я здесь числюсь не евреем, носившим желтую звезду и высланным в лагерь на убой, я числюсь по линии Schutzhäftling[106]. Так что я не безымянная частица многомиллионной армии лагерников, у которых отсюда один выход – через трубу. На меня есть документы; я был участником политического судебного процесса. Меня нельзя убить иначе, чем сказано в приговоре, – расстрелять. Но здесь, в Освенциме, меня, конечно, не расстреляют. Они рассчитывают, что рано или поздно я, будучи евреем, сдохну как-нибудь самостоятельно.

– Таких случаев, как твой, довольно много, – заметил Ханс. – Я знаю одного из Биркенау, его зовут Боас, учитель французского из Амстердама. Он получил работу переводчика на побережье Ла-Манша, использовав поддельные документы. Его с парочкой друзей поймали. Судили за шпионаж. Всех приговорили к смертной казни. Друзей, ни разу не упомянувших в суде о том, что они были евреями, немедленно расстреляли, а Боас сознался, что является евреем.