Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

– Мы очень тяжело работали. Нас охраняло двадцать человек из Sonderdienst СС [131] в черной форме. У них был специальный командир – обершарфюрер, мы звали его Оша, и политический комиссар. Мы получали триста грамм хлеба и литр баланды в день. Никогда ни грамма больше и никакой возможности добыть что-нибудь еще из еды. За первые четыре месяца двести человек умерли. И моя мама тоже.

– И никакой медицинской помощи?

– Ну почему же, там был госпитальный барак. Венгерские девушки прозвали его «зал ожидания». Мы приходили туда, только когда оказывались уже почти при смерти. Собственно, все мы ждали одного: смерти. Жизнь там была совершенно непереносимой.

– Но доктор хотя бы там был? – спросил Ханс.

– Эй, парень, не надо ее все время перебивать, – сварливо оборвал его Макс.

– Ну так вот, когда моя мама умерла, – продолжала Рошье, – нам с сестрой пришлось позаботиться о том, чтобы похоронить ее, мы сами вырыли могилу. Никогда еще за всю свою жизнь я не чувствовала себя такой одинокой. Но, конечно, я понимала, чем для моей мамы стала смерть – всего лишь избавлением от ужасных мучений. Ведь она была образованной, умной, здравомыслящей женщиной, обладала весьма широкими и разнообразными интересами, и во что же она превратилась в последнее время – она думала и говорила только о еде. У нее началась жуткая диарея и чудовищно распухли ноги. Тем не менее она работала до самых последних дней, за четыре дня до своей смерти она еще работала. Я просто не понимаю, как я после всего этого осталась жива. Мой папа умер, мама тоже умерла, а сестра исчезла, – она вздохнула и на время прекратила свой рассказ.

– Где же теперь твоя сестра? – спросил Альфонсо.

– Я давно потеряла ее след, – отвечала Рошье. – Но на прошлой неделе мы видели, как по дороге эсэсовцы гнали группу арестантов из Освенцима. Бесконечно длинная колона.

– Много ли там было женщин? – спросил Ханс.

– Да, но мы ни с кем из них не смогли поговорить, наши охранники старались держать нас на расстоянии от той колонны. Мы-то думали, что сами сможем вскоре покинуть лагерь, но нам пришлось работать до позавчерашнего дня. Я думаю, нас не отпускали до последнего момента только потому, что мы рыли противотанковые рвы. Вчера рано утром нас подняли неожиданной командой: «Всем построиться». Оставаться в бараке разрешили только больным и тем женщинам, у которых совсем не было обуви. Таких оказалось больше двух сотен, потому что у многих женщин совершенно сносилась обувь, и в последнее время они работали босиком, стоя прямо на снегу. Так что пять сотен женщин покинули лагерь. И я не знаю, что с ними случилось, живы ли они. Нас, оставшихся, очевидно, бросили умирать… – и она замолкла, закусив губу. – Tы не хочешь рассказывать дальше? – спросил Ханс. – Почему?

– Знаете ли, я думаю, что вы мне просто не поверите.

– Почему же не поверим? Мы ведь и сами хорошо знаем, что, к примеру, эсэсовцы способны на все. Знаешь, пока я жил в Голландии, я никак не мог, да и не хотел поверить тому, что нам рассказывало английское радио: о страшной судьбе польских евреев, о газовых камерах, которые их ожидали, и о крематориях. Только теперь, когда мы сами, к сожалению, попали в такое же положение, нам пришлось в это поверить.

Рошье безразлично пожала плечами:

– Если нам удастся вернуться в Голландию и мы начнем рассказывать там о том, что пережили сами и чему были свидетелями, нам даже теперь никто не поверит.

– Мы должны записать наши собственные свидетельства, – сказал Ханс, – мы должны нотариально заверить их и показать миру официальные бумаги, которые станут подтверждением наших рассказов о пережитом. И если даже тогда найдется кто-нибудь, кто не пожелает поверить нам, я задам им очень простой вопрос: куда же подевались тогда мои родные, моя мама, и мой отец, и мой брат, и десятки тысяч других, исчезнувших навсегда…

– Похоже на то, что здесь вы правы, доктор… Но я продолжу свою историю. Когда большинство наших женщин покинуло лагерь, мы, те самые две сотни, остались под охраной обершарфюрера и пары эсэсовцев. Обершарфюрер пошел в другие два барака и сделал всем находившимся там женщинам по уколу. Он сказал им, что этот укол – вакцина против тифа и поэтому она вводится в вену. Но мы-то слишком хорошо понимали, что означают такие инъекции. Многим повезло, что этого эсэсовца никто не обучал вводить лекарство в вену, и поэтому от него погибли только две девочки. Сперва они онемели, не могли сказать ни слова, а через несколько часов потеряли сознание и умерли.