Последние бои на Дальнем Востоке

В эту ночь меня разбудили дежурные. По их бледным, испуганным лицам я понял, что случилось что-то серьезное. Кто-то шепнул: «Подпоручик Сергей Щербацкий застрелился»… За второй фанзой от нас, в яме, куда корейцы на зиму закладывали капусту и овощи, лежал труп Сергея Щербацкого. Он лежал свернувшись и поджав под себя ноги, на дне ямы. Рядом лежал его кольт. С неба падали хлопья первого снега…

Остаток ночи прошел в волнении. Надо было спрятать тело Щербацкого, да так, чтобы корейцы не узнали причины его смерти и не разболтали китайцам. Ведь официально у нас не должно было быть никакого оружия, даже револьверов. Командир вел дознание. Щербацкий не оставил никакой записки. Ночью он неожиданно поднялся с кана, сказав своему полусонному соседу: «Пора, пора кончать», и вышел из фанзы. Даже выстрела никто не услыхал из ямы… Тело положили в большой мешок на телегу, прикрыв соломой. Корейцы ничего не заметили.

На следующий день подпоручика Щербацкого хоронили за Хуньчуном на специально отведенном китайском кладбище, где, оказывается, уже было несколько могилок с православными крестами. Это были могилы русских солдат, убитых во время Боксерского восстания в 1900 году, когда русские войска штурмовали крепость Хуньчун. Теперь к этим могилкам прибавилась и еще одна свежая… Так как по китайским законам нельзя было провозить гроб покойника через городские ворота, то нам пришлось везти тело Щербацкого в мешке и в соломе, а уже на самом кладбище уложить его в купленный у китайцев деревянный гроб. Отпевал его наш военный священник отец Виктор, а пели мы сами – друзья покойного.

Промерзшая земля громко стучала по крышке гроба, когда мы, один за другим, бросали в могилу последнюю горсть ушедшему от нас другу. Пропели в последний раз «Вечную память» и пошли справлять поминки в «Версаль». Пили и ели почти молча. О чем еще говорить? Молча пошли в Там-Путэ и тихо разошлись по своим фанзам.

В эту ночь к командиру, капитану Симановичу, пришло десять солдат нашего бронепоезда «Каппелевец» и заявили ему, что они хотели бы по-хорошему попрощаться с ним и всеми офицерами, так как они решили идти домой, на родину. «Пусть будет, что будет с нами, но мы больше не можем – тоска заедает! Идем домой в Россию», – говорили они.

Попрощались мы с ними искренне и по-родному. Некоторые из нас утирали рукавами шинели слезы. Проводили мы их почти до самой границы, до последней сопки. Они удалялись все дальше и дальше по дороге, по которой мы пришли в Китай. Иногда поворачивались и махали нам руками. Все дальше и дальше уходили те, с кем вместе был пройден боевой путь от Волги до китайской границы в Приморье.

– Не поминайте нас лихом, – говорили при прощании, – Бог даст, еще и встретимся!..

Ушедший с ними доброволец Соловьев оставил мне на память свой солдатский Георгиевский крест. Провожали мы их с горестным чувством обиды и тревоги. Ведь если Родина их простит, то чекисты – никогда!

Уход возвращенцев на родину продолжался недолго. Прибывшие с русской стороны корейцы рассказали нашим корейцам о том, что возвратившихся на родину белых добровольцев сразу посадили под арест, а затем под конвоем партиями, теперь уже без вещей, отправляли во Владивосток. Корейцы добавили, что все наши ребята выглядели «шибко плохо». Они добавили, что за сопкой у таможенного поста видели несколько трупов, по-видимому, расстрелянных…

Слухи о неблагополучии с возвращением на родину росли и ширились. Кто-то якобы видел, как корейские собаки тащили с русской таможни куски трупов. И действительно, почти каждую ночь были слышны отдельные выстрелы со стороны таможни и даже залпы. Вот туда и бегали полуголодные корейские псы…

Скоро у нас появился и живой свидетель – солдат Железнодорожного батальона С., бежавший от красных по дороге в Посьет, когда возвращенцев под конвоем уводили от границы. Он подтвердил все то, что нам рассказывали корейцы, и добавил, что красный комиссар на таможне ударил его несколько раз по лицу, приговаривая: «Это только начало, белогвардейская сволочь!»

После его появления и рассказов корейцев у нас разом кончился уход на родину. Появившаяся за эти дни некоторая натянутость и непонимание между солдатами и офицерами исчезли. Опять восстановилась единая семья.

А дни летели. Китайцы выдавали нам на пропитание лишь крупу-чумизу и немного картофеля. И солдаты, и офицеры принуждены были продавать на базаре в Хуньчуне или местным корейцам оставшиеся вещи и белье, чтобы прикупать что-либо к скудной еде.