Последние дни Помпеи

– Лжешь, подлый раб! – воскликнул Диомед в гневе. – Ты стоишь мне достаточно дорого, чтобы разорить самого Лукулла! Поди сюда, мне надо поговорить с тобой.

Раб, лукаво подмигнув своим союзникам, повиновался приказанию.

– Мошенник! – сказал Диомед, с лицом, пылающим бешенством. – Как смел ты позвать в мой дом всех этих негодяев, – ведь у них на лице написано, что они воры!

– Уверяю тебя, господин мой, что это почтеннейшие люди, лучшие повара в городе. Достать их – большое счастье. Но ради меня…

– Ради тебя, несчастный! – прервал его Диомед. – А чем же ты купил их уважение, как не деньгами украденными у меня, плутовски утаенными с рыночных расходов, вырученными за кушанье, проданное тобой на сторону, или же утянутыми из сумм, назначенных на покупку новой медной посуды и глиняных кувшинов, взамен старых, будто бы попорченных?

– О хозяин, не пятнайте мою честность! Да накажут меня боги, если…

– Не клянись! – снова прервал его раздраженный Диомед. – Иначе боги поразят тебя как клятвопреступника, и я останусь без повара перед самым обедом. Но пока довольно об этом. Смотри в оба за своими проклятыми помощниками, и чтобы завтра я не слышал никаких историй о разбитых вазах, исчезнувших кубках, или все это отзовется на твоей спине. Да слушай хорошенько, сам знаешь, ты заставил меня заплатить за фригийских атагенов (птицы вроде куропаток) так дорого, что на эти деньги можно было бы целый год прокормить воздержанного человека, так смотри же, берегись, чтобы они не были пережарены! Помнишь, Конгрио, в последний раз, когда я давал банкет друзьям, ты похвастался, что сумеешь справиться с мелисским журавлем, а на деле он вышел жестким, как камень, высушенным, словно на огне Флегетона! Будь скромнее на этот раз, Конгрио, скромнее и осторожнее. Скромность – мать великих деяний. И если уже ты не щадишь кошелька своего господина, то подумай, по крайней мере, о его доброй славе.

– Со времен Геркулеса не бывало такого пира, какой будет у нас сегодня!

– Тише, тише – опять твое проклятое хвастовство! Но кстати, Конгрио, скажи мне, что такое болтал этот презренный человечишка, этот пигмей, этот дерзкий поваренок, осуждая наши формы для пирожного? Мне не хотелось бы прослыть старомодным, Конгрио!

– У нас, поваров, уж такая привычка, – отвечал Конгрио с важностью, – критиковать посуду и утварь, чтобы еще более выставить на вид наше искусство. Положим, формы красивы и хороши, но я советую моему господину, при первом же случае, купить новые, более…

– Довольно! – воскликнул Диомед, по-видимому, решивший не давать рабу кончать своих фраз. – А теперь принимайся за дело, превзойди, перещеголяй самого себя. Пусть гости позавидуют Диомеду, что у него такой повар, пусть рабы всей Помпеи прозовут тебя великим, Конгрио! Ступай!.. Нет, погоди, ведь ты, надеюсь, не издержал всех денег, которые я отпустил тебе на провизию?

– Всех денег? Увы! За соловьиные языки, за римские колбасы и за британские устрицы, и за множество других вещей, которые было бы слишком долго перечислять, – еще ничего не заплачено. Но не беда, все поверят в долг повару богача Диомеда!

– О, бессовестный расточитель! Какие безумные траты! Я разорен! Но иди скорее! Хлопочи! Наблюдай за всем, пробуй! Словом, превзойди самого себя! Пусть римский сенатор не презирает бедного помпейца. Ступай, раб, – и главное – не забудь фригийских птиц.

Повар скрылся в своих владениях, а величественный Диомед направил стопы свои в парадные комнаты. Там все оказалось в порядке – цветы были свежи, фонтаны весело журчали, мозаичный пол сиял, как зеркало.

– Где дочь моя, Юлия? – осведомился он.

– В банях.

– А! Кстати и мне пора в бани!

Вернемся к Апекидесу. Очнувшись от беспокойного, лихорадочного сна на другой день после принятия им новой веры, столь поразительно отличавшейся от той религии, которую он исповедовал в юности, молодой жрец был в недоумении – уж не сон ли все это? Он переступил через роковую черту. Отныне прошлое не должно иметь ничего общего с настоящим. Эти два мира были строго разграничены. Какому смелому, опасному предприятию он отдает свою жизнь! Разоблачить тайны, в коих он сам участвовал, развенчать алтарь, которому он служил, унизить богиню, жрецом которой он состоял! Постепенно он стал сознавать, какой ужас возбудит среди набожных людей, даже в случае успеха. Но если ему не удастся его смелая попытка, какое наказание ожидает его за такое неслыханное поругание святыни – на подобные случаи не существует даже специального закона и, вероятно, для него заимствуют какой-нибудь пункт из сурового арсенала устарелых, давно не применявшихся законов. А друзья его, даже родная сестра, товарищ его юности, – может ли он ожидать от них справедливости? Хорошо, если они отнесутся к нему с состраданием! В глазах язычников его мужественный, геройский поступок сочтется, быть может, гнусным отступничеством, или же, в лучшем случае – жалкой выходкой сумасшедшего.