Последние дни Помпеи

Могла ли Иона подозревать, что это их последняя беседа в этой жизни? Брат и сестра поместились под раскидистым явором, окруженным кустами ежевника. Перед ними журчал фонтан, а под ногами их расстилался зеленый дерновый ковер. Кое-где из травы показывались веселые цикады, когда-то столь любимые афинянами. Яркие бабочки, прекрасные эмблемы души, посвященные Психее, и на крыльях которых как будто отражались благодатные сицилийские небеса[20], порхали по цветам, сами представляя собою подобие живых, крылатых цветов. До сих пор можно видеть это место. Но сад уже не существует, колонны обвалились, фонтан перестал играть. Пусть путешественник поищет дом Ионы среди развалин Помпеи. Остатки его до сих пор сохранились. Но мне не хотелось бы выдавать их заурядным туристам. Кто обладает более тонкой чувствительностью, тот сам легко отыщет их, и когда найдет, пусть лучше сохранит тайну про себя.

Иона и Апекидес остались одни. Нидия, также жаждавшая одиночества, ушла в дальний конец сада.

– Иона, сестра моя, – начал новообращенный, – положи руку мне на лоб, ее прикосновение освежит меня. Дай мне услышать твой голос, нежный и успокаивающий, как музыка. Говори со мной, но остерегайся благословлять меня! Не произноси ни одного из тех выражений, которые мы с детства привыкли считать священными!

– Увы! Что же мне говорить? Выражения любви и нежности у нас так тесно связаны с религией, что слова покажутся холодными и принужденными, если я стану избегать упоминания о наших богах.

– О наших богах! – прошептал Апекидес, вздрагивая. – Ты уже теперь не исполнила моей просьбы!

– Ты хочешь, чтобы я говорила об одной Исиде?

– Злой дух… Нет, лучше онеметь навеки, чем произносить эти нечестивые слова! Но не будем спорить и препираться между собою, не будем строго судить друг друга – ты смотришь на меня, как на отступника, а я скорблю за тебя, потому что ты идолопоклонница. Нет, сестра, оставим этот разговор и эти помыслы. В твоем присутствии душу мою охватывает мир и спокойствие. Я забываюсь хоть на время! Когда голова моя покоится на твоей груди, вот как в эту минуту, когда я чувствую твою нежную руку вокруг шеи, мне кажется, что мы с тобой еще дети, и что небеса сияют над нами кроткой улыбкой. О! Если я избегну опасности, если мне дано будет поговорить с тобой об одном священном, страшном предмете, что будет со мной, если ты останешься глуха к моим просьбам, если сердце твое ожесточится против меня? Разве надежда обрести спасение для самого себя может утешить меня в моем отчаянии за тебя? В тебе, сестра моя, я вижу подобие самого себя, но более прекрасное, облагороженное. Неужели зеркало останется цело навеки, а существо, в нем отражавшееся, разобьется, как глиняный сосуд? Нет, нет, ты выслушаешь меня! Помнишь то время, когда мы рука об руку бродили по полям Байи, собирая весенние цветы? Точно так же, рука об руку, мы войдем с тобой в вечный Эдем, увенчанные неувядающим златоцветом!

Изумленная и смущенная этими речами, которых она не могла понять, но тронутая до слез жалобным тоном брата, Иона слушала эти излияния переполненного, тоскующего сердца. От природы Апекидес был нрава угрюмого и вспыльчивого. Но в эту минуту голос его смягчился, зазвучал кротко и нежно.

– Хочешь, будем говорить о нашем детстве? – предложила Иона. – Пусть слепая девушка споет нам песню о детских годах. Голос у нее нежный и музыкальный. Она знает песню, где нет тех намеков, которые тебе тяжело слышать.

– Спой мне сама, Иона. Я не расположен слышать незнакомый голос, а твой голос, напоминая прошлое, всегда казался мне слаще всех мелодий Лидии и Крита. Спой мне!

Иона приказала рабе, стоявшей в портике, принести лютню и, взяв ее, запела грустную, трогательную песню: «Тоска по детским годам».

С большим тактом и благоразумием Иона выбрала эту песню, как ни грустен был ее припев. Ибо, когда человек глубоко опечален, всякая веселость для него неприятна, как резкий диссонанс. Лучшей отрадой служит ему меланхолия, гармонирующая с его печальным настроением. Мрачные мысли можно смягчить, если их нельзя рассеять совершенно. Они теряют свою определенную, резкую форму и тонут в идеале. Так было и с Апекидесом. Под влиянием этого серебристого голоса, напоминавшего ему прошлое, он позабыл о более непосредственном, жгучем источнике горя и тревоги. Несколько часов он провел с Ионой, то заставляя ее петь, то беседуя с ней. Он казался успокоенным и утешенным.

– Иона, – сказал он, – если мое имя очернят и оклевещут, поверишь ты этим наветам?

– Никогда, брат мой, никогда!

– И ты полагаешь, что творящий зло бывает наказан впоследствии, а добрый награжден?

– Можешь ли ты в этом сомневаться?

– Итак, ты убеждена, что кто истинно добр, тот должен все свои эгоистические интересы принести в жертву добродетели?

– Кто так поступает, тот равен богам.

– И, согласно его мужеству и чистоте души, ему воздано будет за пределами могилы?

– Так нас учат.