Последние дни Помпеи

– Вы желаете, чтобы Фульвий спел? – воскликнул распорядитель пира, только что предлагавший обществу выпить за здоровье сенатора – по кубку на каждую букву его имени.

– Что за вопрос! – отвечала матрона, бросив на поэта любезный взгляд.

Саллюстий щелкнул пальцами и, подозвав раба, отдал ему какое-то приказание. Раб вскоре вернулся с маленькой арфой и миртовой веткой.

Низко кланяясь поэту, он подал ему арфу.

– Увы! Я не умею играть! – молвил Фульвий.

– Ну, в таком случае ты должен спеть песню этой миртовой ветке. Это греческая мода: Диомед любит греков, я тоже люблю греков, все мы любим греков, – и, между нами будь сказано, это не единственная вещь, которую мы позаимствовали от них. Как бы то ни было, я ввожу этот обычай, я, царь пира. Пой, мой подданный, пой!

Поэт с застенчивой улыбкой взял в руки миртовую ветку и, после короткой прелюдии, запел приятным, звучным голосом песню любви. Эта песня, гармонировавшая с веселым, оживленным настроением помпейцев, была встречена громкими аплодисментами, и вдова Фульвия непременно захотела увенчать своего тезку той же самой миртовой веткой, в честь которой он пел. Ее тотчас же сплели в гирлянду, и бессмертный Фульвий был коронован при восторженных рукоплесканиях и криках «Iо triumphe!» Затем арфу и другую миртовую ветку стали передавать из рук в руки вокруг стола, и всякий, кто мог, должен был петь.

Солнце уже садилось, и пирующие пробыли за столом уже несколько часов, но они этого не замечали, так как дневной свет не проникал в зал пира. Однако утомленный сенатор и воин, которому надо было возвращаться в Геркуланум, встали из-за стола и первые подали сигнал расходиться.

– Погодите еще немного, друзья мои, – остановил их Диомед, – если уж вы непременно желаете уйти так рано, вы должны, по крайней мере, принять участие в нашей заключительной забаве.

С этими словами он знаком подозвал одного из рабов и шепнул ему что-то. Раб вышел и тотчас же вернулся с небольшой чашей, содержавшей несколько табличек, тщательно запечатанных и по виду совершенно одинаковых. Каждый гость должен был купить одну из табличек за самую мелкую серебряную монету. Главная соль этой лотереи (любимого развлечения Августа, который и ввел ее в употребление) заключалась в неравенстве, а иногда и в несоответствии выигрышей, обозначенных на табличках. Например, поэт с гримасой вытянул одну из своих поэм (известно, что ни один доктор не проглотит охотно свое собственное лекарство). Воину досталась пачка шпилек, что подало повод к остротам по поводу Геркулеса и прялки. Вдова Фульвия получила большой кубок, Юлия – мужскую пряжку, а Лепид – коробку с дамскими мушками. Самый подходящий выигрыш выпал на долю игрока Клавдия – он побагровел от досады, вытащив коробку с фальшивыми костями[24]. Веселье, вызванное этими курьезными выигрышами, было несколько омрачено приключением, которое все сочли зловещим предзнаменованием. Главку достался самый ценный приз – небольшая мраморная статуя Фортуны, работы греческого художника. Но раб, передавая ему статую, уронил ее, и она разбилась вдребезги.

Трепет ужаса охватил собрание, и все в один голос взмолились к богам, прося их предотвратить беду.

Один Главк, хотя и был суеверен в душе не менее остальных гостей, сделал вид, что это нисколько не взволновало его.

– Прелестная неаполитанка, – нежно прошептал он, обращаясь к Ионе, побледневшей, как мрамор статуи, – мне понятен смысл этого предзнаменования: оно означает, что Фортуна, отдавая мне тебя, уже не может дать ничего лучшего. Она разбивает свой образ, чтобы оставить мне только твой.

Желая рассеять впечатление, произведенное этим случаем на собрание, которое, принимая во внимание степень цивилизации гостей, могло бы показаться чудовищно суеверным, если б нам не случалось и теперь видеть, как дамы часто приходят в меланхолическое настроение и выходят из комнаты, если за столом тринадцать человек, словом, чтобы сгладить это впечатление, Саллюстий обвил свой кубок цветами и провозгласил здоровье хозяина дома. За сим следовал тост за императора, и, наконец, выпив прощальный кубок в честь Меркурия, посылающего приятные сны, общество заключило пир последним омовением и стало расходиться.

Экипажи и носилки мало употреблялись в Помпее, отчасти вследствие чрезвычайно узких улиц, отчасти благодаря небольшим размерам самого города. Большинство гостей, надев свои сандалии, снятые ими при входе в зал пиршества, и закутавшись в плащи, отправились домой пешком, в сопровождении своих рабов.

Между тем Главк, простившись с Ионой, вернулся к лестнице, ведущей вниз, в покои Юлии, один из рабов проводил его в комнату, где дожидалась Юлия.

– Главк, – молвила она, потупив глаза, – я вижу, ты действительно любишь Иону, – она так красива!

– Юлия настолько прелестна сама, что может быть великодушной, – отвечал грек. – Да, я люблю Иону. Желаю тебе, чтобы среди всей молодежи, увивающейся вокруг тебя, нашелся хотя один поклонник, столь искренний.