Последние дни Помпеи

– К судье? Ни за что! Меня вызовут свидетелем в суд, а рабов-свидетелей всегда пытают, когда допрашивают.

– Извини, я ошиблась – не претору – это слово вырвалось у меня невзначай. Я имела в виду другое лицо – веселого Саллюстия.

– О! Какое же у тебя может быть до него дело?

– Главк был моим господином, он купил меня у жестокого хозяина. Один он был добр ко мне. А теперь он должен умереть. Никогда в жизни я не утешусь, если не смогу в этот ужасный час испытания дать ему знать, что в груди моей бьется благодарное сердце. Саллюстий – его друг, он и передаст ему мое послание.

– Я уверен, что он этого не сделает. Главку есть о чем подумать до завтра, – никто не решится понапрасну тревожить его мыслями о слепой девушке.

– Послушай! – вскричала Нидия, вставая. – Хочешь ты стать свободным? Сегодня тебе представляется удобный случай, – завтра будет уже поздно. Никогда тебе не удастся так дешево приобрести свободу. Ты можешь легко и незаметно выйти из дому. Достаточно будет и полчаса на твою отлучку. И из-за такой безделицы ты откажешься от свободы?

Созий был сильно взволнован. Правда, просьба казалась ему смешной, но ему-то что до этого? Тем лучше. Он мог запереть Нидию на ключ, а если Арбак заметит его отсутствие, то, во всяком случае, проступок будет неважный и навлечет на него разве только выговор. Но даже если в письме Нидии будет заключаться нечто большее, чем она уверяет, если в нем, например, будет говориться о ее заключении, так что же из этого? Разве Арбак когда-нибудь узнает, кто относил письмо? Как бы то ни было, награда громадна, риск невелик, искушение непреодолимо. Созий перестал колебаться и… согласился на предложение.

– Давай свои украшения, а я снесу письмо. Однако постой, ведь ты рабыня и не имеешь права на эти вещицы – они собственность твоего господина.

– Это подарки Главка, он – мой господин. Есть ли какая-нибудь вероятность, чтобы он потребовал их? А кто другой узнает, что эти украшения были в моих руках?

– Хорошо, я принес тебе папирус.

– Нет, не папирус, а вощеную табличку и стиль.

Нидия, как известно читателю, была родом из порядочной семьи. Родители ее сделали все возможное, чтобы облегчить ее недуг, а ее быстрая сообразительность помогала их стараниям. Несмотря на слепоту, она научилась с детства искусству, хотя и не в совершенстве, писать на вощеной табличке острым стилем, причем ей помогало удивительно развитое чувство осязания. Когда ей принесли таблички, она с трудом начертала несколько слов по-гречески, на языке своего детства, который почти обязан был знать в то время каждый итальянец высшего класса. Она тщательно обмотала послание предохранительным шнурком, залепив узел воском. Но прежде чем передать свиток Созию, она сказала ему:

– Созий, я слепа и пленница. Ты можешь обмануть меня, можешь сказать, что передал письмо Саллюстию, а сам не исполнить обещания. Но я торжественно призываю на твою голову мщение богов, а на твою душу – муки ада, если ты изменишь моему доверию. Подай мне твою правую руку в залог верности и повтори за мной эти слова: «Клянусь землею, на которой мы стоим. Клянусь стихиями, содержащими жизнь и могущими отнять ее. Орком, богом мщения, и Юпитером олимпийским – всевидящим. Клянусь, что я честно исполню свое слово и передам это послание в руки Саллюстия! Если же я нарушу эту клятву, то пусть разразится надо мной проклятие неба и ада!» Ну, будет! Я верю тебе, бери свою награду. Уже стемнело, иди скорее.

– Странная ты девушка и ужасно меня напугала. Но все это понятно, и если возможно будет отыскать Саллюстия, я передам ему письмо, как поклялся. Честное слово, у меня могут быть свои маленькие грешки, но предательство – нет! Предоставляю это господам.

С этими словами Созий ушел, тщательно заложив тяжелый засов снаружи комнаты Нидии, аккуратно заперев дверь на замок и повесив ключ себе за пояс, удалился в свою собственную каморку, закутался с ног до головы в широкий плащ и вышел по черному ходу, никем не замеченный. На улицах было почти пусто. Созий скоро достиг дома Саллюстия. Привратник велел ему оставить письмо и уйти, ибо Саллюстий был так огорчен осуждением Главка, что ни в каком случае его нельзя было беспокоить.

– Тем не менее я поклялся отдать письмо в собственные руки и должен это сделать!

И Созий, зная по опыту, как Цербер любит подачки, сунул с полдюжины сестерций в руку привратника.

– Ну, ладно, ладно, – сказал тот, смягчаясь, – входи, пожалуй, если хочешь, но, откровенно сказать, Саллюстий топит свое горе в вине. Уж такая у него манера, когда его что-нибудь печалит. Он заказывает чудесный ужин, лучшего вина и не выходит из-за пира, покуда у него все не выскочит из головы, кроме винных паров.

– Бесподобное средство, бесподобное! Ах, что значит быть богатым! Если бы я был на месте Саллюстия, я каждый день желал бы иметь какое-нибудь горе. Однако замолви обо мне доброе слово рабу атриенцию – вон он идет…